Андрей Петрович был соседом тихим, почти незаметным. Только аромат масляной краски шлейфом следовал за ним из коридора в ванную, оттуда на кухню, а потом снова возвращался в каморку, довольно оседая на выцветших обоях.
– Нет, мама. Мне надо, мы договорились, он обещал меня рисовать научить, – рвался за дверь Антоша.
– Сядь, я сказала. Кто с ним утром в парк ходил? – Она размахнулась и дала сыну подзатыльник. – Нашел с кем дружбу водить. Выпорет отец, так и знай.
Антон всхлипывал, но больше с матерью не спорил. Если она доложит отцу, тот снимет с гвоздя ремень и всыплет мальчишке по первое число.
Но однажды родители уехали к бабушке, оставив Антона одного до следующего утра.
Мальчик все прислушивался, когда же художник вернется с работы. По утрам они больше не рисовали вместе, погода испортилась, да и мать строго следила, чтобы Антон никуда не убегал, попросила даже дворника, дядю Женю, проконтролировать, чтобы постреленок сидел дома.
И вот, наконец, дверь скрипнула, впустив Андрея Петровича.
– Здравствуйте, – выскочил Антон в коридор. – А можно к вам?
– Тебе ж нельзя, Антош, папка будет ругать, – покачал головой мужчина.
– Можно, родители разрешили один раз, – как можно увереннее ответил мальчик. – Можно?
– Ладно, иди. Сейчас чайник поставлю. Баранки будешь? Смотри, какие румяные и пахнут! – Он раскрыл авоську и показал Антону кулек.
Мальчик радостно кивнул.
– Иди, умоюсь и приду. Ты чай с сахаром пьешь?
– Не… – протянул Антоша. – Я без.
– А то я отхватил такой сахарище! – и показал завернутый в бумагу серовато-белый кусок.
Пока сосед приводил себя в порядок, а чайник весело бурчал на плите, Антон тихонько зашел в комнату Андрея Петровича, встал на пороге и огляделся. Здесь было очень бедно. Табуретка, небольшой стол, сколоченный из досок, узкая железная кровать, старые, кое-где порвавшиеся занавески на окне. Книги стопками лежали на полу, а у окошка, повернутый к свету, стоял мольберт.
Антон подошел ближе, стараясь рассмотреть в полутьме, что было нарисовано на холсте.
Женщина, красивая, но какая-то грустная, очень худая, с заостренным носом и морщинками вокруг глаз, смотрела с туго натянутого на подрамник холста. Она как будто глядела куда-то мимо, не замечая стоящего перед ней Антона, не желая останавливать на нем свою жизнь. Что-то другое заботило ее.
Антоша провел рукой по ее волосам. Краска уже высохла, затвердела, но Андрей Петрович еще не покрыл картину лаком, и она не блестела, как другие, поэтому выглядела как-то тоскливо.
– Все, чай готов, садись за стол. – Художник открыл дверь ногой, держа в одной руке горячий чайник, а в другой – блюдце с наколотым только что сахаром.
Поставив все на клеенку и придвинув Антону табуретку, мужчина заметил, что мальчик рассматривал портрет, подошел и быстро набросил на изображение покрывало.
– Не надо, Антош, не спрашивай ничего только, хорошо? – видя, как горят любопытством глаза мальчугана, смутился хозяин комнаты. – Не сейчас об этом.
– Ладно. – Антоша отпрянул, повалился на табуретку и схватился за чашку, делая вид, что совсем не интересуется рисунком.
Чай пили молча, жадно дуя на пар и разгрызая неровные, блестящие острыми гранями осколки сахара.
А потом Андрей Петрович прижался спиной к стене, вздохнул и сказал:
– У меня здесь, в комнате, много картин, Антоша. Давай, тебе их все покажу.
И стал вынимать из-под грубой мешковины рисунки. Здесь было запечатлено много чужих мест, их Антон никогда не видел – высоких черных лысых сосен, тыкающих в небо чахлыми верхушками, рек, что бурной пеной мчатся куда-то за границу картины, сметая все на своем пути.
