Степан уже учился в Петербурге, когда отец умер от дифтерита, заразившись от пациента. Дотянул, конечно, до последнего, нет бы вовремя обратиться за помощью. Но это было на него так похоже. Лечил, лечил и сгорел на службе своей.
Мать тогда в Тверь перебралась и поступила в гимназию учительницей, так ей захотелось, Степан звал ее в Петербург, да она не соглашалась, называя его жутким городом, наводящим на нее мистический страх. Женщина она была еще очень привлекательная и могла бы и личную жизнь устроить, но пока не попадались достойные кавалеры, покойный муж задал слишком высокую планку.
И вот умирает Глафира Тимофеевна, «роза посередь бурьяна», лишь теперь, краснея от стыда и со слезами, проступившими на глазах, Степан признался себе, что мог бы и вчера уехать, тянул хотя бы один день, больше не было повода. Страшно, будто он маленький мальчик, никогда не видавший смерть.
«Только не мама, – давил он в себе горькие слезы, глядя в окно, – только не мамочка».
Но менингит – штука суровая. Квартирная хозяйка сказала, что мать в больнице, Степан, кинув чемодан, бросился туда со всех ног, но не успел. Глафира Тимофеевна была уже мертва.
– Пара часов как в мертвецкую отвезли, – сочувственно глядя в его потухшие глаза, сказала сестра, а он только покачал головой и поплелся вдоль коридора, направление он знал, бывал там не раз.
Совесть беспощадно глодала юношу.
– Ежели бы хоть вчера, – бормотал он себе под нос, – хоть увидеть, за руку держать.
– А, это вы, Степан Сергеич, здравствуйте. – Он вскинул голову и увидел доктора, который и прислал ему телеграмму.
– Я не успел. – В его голосе была вся его вина.
– Не печальтесь так, молодой человек. Ваша матушка запрещала мне и телеграмму давать, против ее воли послал, когда уж недолго оставалось. Очень она не хотела, чтобы вы страдали, видя ее неизбежное угасание, муки перед кончиной. Не вините себя, она так хотела, видеть вас подле своего смертного одра было бы ей невыносимо.
Степан помотал головой и зашагал дальше, его не успокоили и не убедили слова доктора, он остался при своем мнении, как, впрочем, было почти всегда, надо было быть несомненным авторитетом, чтобы юноша проникся.
– Постойте, Степан Сергеич, я, зная о вашем приезде, договорился о предоставлении вам места хирурга в нашей больнице, Савелий Матвеевич помер, а другого нам не присылают. Имеете ли желание поработать здесь? Очень надеемся, сказать по правде, – засуетился доктор.
– Давайте после, Иван Григорьевич, мне бы сейчас в мертвецкую, – отрешенно ответил Степан.
– Да-да, само собой, просто говорю, чтоб знали. Увидимся еще. Соболезную. – Он сочувственно дотронулся до его плеча.
Мертвецкая стояла отдельным зданием, так что надо было выйти из основного корпуса и пройти через двор, садом; погода изменилась, налетели грозовые тучи, вторя настроению молодого человека.
Помедлив пару секунд, Степан отворил дверь и вошел в сени, а потом и в маленькую приемную, где сидел за столом и курил цигарку, читая газету, знакомый ему по отцовской практике Вениамин Григорьев, ранее бывший фельдшером, но спившийся и отправленный сторожить мертвецов.
– О, Степан, рад тебя видеть! Хотя… – весело вскочил он со стула, но вовремя осекся: – Прости, соболезную, конечно, Глафира Тимофеевна была чудом. Сам скорблю. Просто тебя увидел, не смог радости сдержать, ведь понимаешь, друг. – Он кинулся обниматься.
