О мыши и Граде Божием - страница 8

Хильдеберт молчал. И, пожалуй, впервые в жизни не радовался, что оказался прав и что собеседник его наконец-то эту правоту уяснил.

– А раз так, – продолжал между тем Эвервин, – раз так, то может и нет ее, королевы этой. А если ее нет, так и ничего другого тоже. И не было никому семи лет счастья. И мужик тот наш просто так в лес ходил, может, чего съестного искал. А про Лесного Деда наврал просто. И птицы сами прилетели. И хлеб, что я по голоду рисовал, вовсе ничем не пах. А был просто глупыми линиями на земле.

– Для тебя – не был, – сорвалось с губ Хильдеберта прежде, чем он осознал, что говорит.

– Ну так я о том и говорю: как дурак последний. Поверил в бабкины россказни. И вам еще хлопот доставил. Вы меня с самого начала пытались на правильный путь наставить, все как есть говорили. И с мышью, и так просто. Только я не слушал. И узоры на свой лад рисовал, и с «королевой» этой опростоволосился, и Град Божий и дождем попутал… Никудышный из меня ученик вышел, одим словом.

Иллюстратор какое-то время сидел молча, чувствуя полную растерянность. Казалось бы, все просто. Ученик заблуждался – ученик признал свои ошибки. Можно двигаться дальше. Но как двигаться, если выходит, что без этих ошибок нет и ученика? Нет его живого, искрометного, невероятного дара. И без веры в мышиную королеву остается только разочарование и каракули на пергаменте. Хоть и красивые, выверенные и идеально исполненные – а все равно мертвые каракули.

– Слушай… – наконец произнес он. – Даже если… Если ты прав, и нет мышиной королевы, то все равно ведь красота в мире есть. И мы тоже ее создаем. Я ведь тебе об этом говорил. Мы передаем эту красоту дальше, на сотни лет вперед. Разве это теперь для тебя не важно?

– Важно, наверно… Но что, если потом окажется, что все это мы делали зря? И через сотни лет люди уже не будут считать наши рисунки красивыми. Вдруг будет как с той же мышиной королевой: сначала верили-верили в нее, а потом перестали…

Хильдеберт потер ладонями лоб. Способов вывести парня из упаднического настроения и вновь вдохнуть жизнь в его работы больше не находилось. Кроме, пожалуй, одного.

– Знаешь, что я решил? – заговорил он. – Я хочу подписать эту рукопись.

– Подписать?

– Да. Поставить в конце свое имя как иллюстратора. Знаю, так обычно не делают: это вроде бы как проявление гордыни… Но это моя лучшая работа… – он помолчал. – Наша лучшая работа. У тебя впереди еще наверняка множество манускриптов, которые ты будешь иллюминировать. Но пока что – это твой первый и лучший опыт. И если захочешь… И если постараешься и снова будешь рисовать, а не чертить по пергаменту, я напишу и твое имя тоже. Рядом со своим. Хочешь?

– Не знаю… Хочу наверно… – протянул Эвервин, однако никакой радости Хильдеберт в его глазах не заметил.

– Вот и ладно, – пробормотал он. – Подумай еще над этим. И… До конца дня можешь порисовать просто для себя. Что захочешь.

– Как скажете.

Весь остаток дня Эвервин просидел в своем углу. Ворочался, вздыхал, кажется, о чем-то размышляя.

А вечером Хильдеберт с немалой тревогой обнаружил, что табличка ученика так и осталась пустой.

Вздох. Невесомое прикосновение. Мимолетное движение где-то рядом. Тепло. Легкое давление, словно на грудь положили что-то. Темнота, тишина…

Хильдеберт спал глубоко, без всяких сновидений. Странные ощущения лишь изредка скользили по его сознанию и тут же растворялись, не позволяя разуму ухватиться за них.