Одна из женщин, промывавших кишки, увидев это, вздохнула:
– О Боже! – сказала она. – Губят коров, готовых телиться. И что это за хозяева, которые их продают…
– Продашь, – возразила ей та, которую называли чокнутой Накиёй. – Если мужа уведут на заклание.
– Ты скажешь.
– А что не говорить!.. Весь мир в крови. Да разве ещё в такой? Человеческой!..
– Дурочка, так уж дурочка…
Следуя мнению остальных, я тоже считаю эту женщину всего-навсего чокнутой, был готов только смеяться над её словами. А оказывается, вся её дурость была лишь в том, что она не умела скрывать то, что у неё на душе, даже наоборот, любила высказывать всё преувеличивая. Может быть, она, бедняжка, родилась на свет, чтобы стать писателем?
В то время, разумеется, мне в голову такие мысли не приходили, меня больше всего интересовали вот эти, ещё не успевшие родиться и уже оставленные без шкуры, телята и вообще всё то лишнее, что выбрасывалось. Отличная дармовая пища для Билнака. Я их в большом количестве – наверное, пуда три-четыре будет – перетаскал в наш амбар.
5. Наши соседи. Мой первый учитель. Бадретдин-джизни
[15]. В четвёртом. Герман-тау. Вот тебе и царь!
Не считая новых мусульман (новые мусульмане жили далеко от наших татарских улиц, на северном конце деревни), наши татарские улицы делились на два прихода. У каждого прихода есть своя мечеть, свои мулла и муэдзин, и своё медресе. Центральная часть деревни – улицы, где проживают, большей частью, баи, состоятельные люди и мещане, – относится к старому приходу. Даже имам этого прихода соответствует ему: консервативный, с реакционными взглядами Гиният-мулла. В памяти сохранилась одна его привычка, которая особенно злила нас, мальчишек: он водил с собой на званые обеды сына, который был примерно моего возраста. А тот каков! Белобрысый, лет восьми-девяти, совсем непохожий на самого черноволосого муллу мальчишка вместе с отцом садится на самое почётное место за трапезой. Никого не стесняясь, просит дать любое понравившееся ему угощение и ест до отвала; вдобавок в дни больших праздников выйдет к мальчишкам и хвалится: «Вчера были в гостях в двенадцати домах, сегодня – в восемнадцати местах»… В шутку ему прицепили прозвище: «Бялеш тубе»[16].
Муэдзина старого прихода называют просто «Старый муэдзин». Я никогда и не знал его имени. Запомнились только большая белая борода и голос. Народ любил слушать его азан. Он действительно читал азан высоким, но настоящим мужским голосом, полностью соблюдая все условия, протяжно, напевно, красиво, так, что его хотелось слушать до бесконечности. Его голос был слышен и в нашем приходе, в утренней или вечерней тишине этот доносящийся издалека звук казался ещё мелодичней.
А у нашего муэдзина, хотя он и молод, особой музыкальности нет. Азан он произносит каким-то резковатым бесстрастным голосом. Да и на вид он похож не столько на духовное лицо, сколько на тёмного мужика. Хотя каждый покойник проходил через его руки, то есть он постоянно имел дело с потусторонним миром, однако сам больше заботился о земном, бренном мире, всеми силами цеплялся за дом, хозяйство. Мне запомнилась ходившая в народе забавная байка об этой его особенности. Дескать, накануне того дня, когда должны были делить землю, наш муэдзин, обращаясь к группе людей, сказал, что его жена не сегодня-завтра должна родить, и попросил при разделе земли учесть и этого не родившегося ещё ребёнка. Но прихожане, мол, только переглянулись с улыбкой. Один из них, тот, что побойчее на язык, сказал:
