Читать онлайн Мирсаяф Амиров - О вчерашнем – сегодня

– Иннэллахо гафуун йохиббаль-гафу!.. Как будет по-татарски?

Одного мальчика спросил мулла – не знает. Другого мальчика спросил – не знает. Третий мальчик тоже не мог сказать.

– Кто может сказать?

Я поднял руку.

– Скажи им!

– Иннэ – в действительности, аллахо – великий Аллах, гафуун – всепрощающий, йохиббе – любит, аль-гафу – того, кто прощает.

– Молодец! А теперь ударь по щеке каждого из этих дубин! Пусть в следующий раз приходят с выученным уроком.

Не рад был, что поднял руку. Стою неподвижно, в растерянности, не зная что делать.

– Выполняй, что велено, Мирсаяф! Чего ждёшь?

Я смотрю на своих товарищей, не осмеливаюсь поднять руку. Вон, первым с краю стоит Габдельхай. Очень смешливый мальчик. Когда он смеётся, кудахчет, как курица. Лучший среди нас ученик по светским наукам и русскому языку. Особенно силён в арифметике. Иногда решает даже такие задачи, которые не может решить и сам учитель. А вот перевести с арабского на татарский такое лёгкое предложение из «Ста и одного хадиса» не может… Рядом с ним – Хусаин. Мой близкий друг. В прошлом году мы с ним вместе поступили в русскую школу. Отправились, взявшись за руки, приняли нас. Ходим. По-русски толком не понимаем, тем не менее очень быстро привыкли, сдружились с русскими ребятами. Они стараются от нас научиться татарскому, мы от них – русскому. Дела начали идти неплохо, только каждый день, перед уходом домой, весь класс стоя учит «славянский». Наш учитель разрешил было нам, татарским мальчикам, не оставаться на этот час, но раз не выгнал, нам уходить не хочется: интересуемся, что это такое – учить «славянский». Все ученики, хором повторяя за учителем, читают какую-то русскую молитву на непонятном для нас церковном языке. При этом хочется ведь и нам присоединиться к ним. И даже не замечаем, как невольно присоединяемся, когда произносят знакомое слово «Аминь». И что ещё страшнее – после окончания чтения все ребята вместе начинают «отгонять мух»[2] – хочется ведь и нам потыкать, подражая им! Сложил я вместе три пальца, чтобы ни один не вылезал – как научил учитель, еле удерживаю правую руку. Так прошла неделя. От русских мальчиков учимся не только играть и бороться, как они, но и разговаривать, и ругаться. Что для нас лучше всего: мы можем в любой день, в любое время выходить и играть на русской улице. А другим мальчишкам-татарам на русской улице без родителей или старшего брата житья нет: обязательно изобьют или камнями закидают. Так же достаётся и русским мальчикам, вышедшим на татарскую улицу. Да, жить в дружбе с русскими мальчишками – это было бы хорошо, только вот тревожит, что как-то поневоле хочется вместе с ними «отгонять мух».

Однажды, накануне воскресенья, с особым усердием провели урок «славянского». Мы, разумеется, хотя сами русской молитвы и не читаем, хотя под конец и не крестимся, стоим вместе со всеми мальчишками. После того, как завершили молитву «Аминем» и перекрестились, все с шумом-гамом вышли на улицу. Спускаемся вдвоём с Хусаином в сторону Агидели, к расположенным пониже татарским улицам. Хусаин почему-то молчалив. И не бежит, размахивая сумкой, как обычно.

– Что с тобой, Хусаин? Отчего приуныл, как человек, уронивший в воду топор?

– Слышь, брат, может рванём подобру-поздорову из этой школы?

Я насторожился.

– Почему?

– Понимаешь, когда русские мальчишки крестятся, чувствую, меня тоже тянет креститься. Еле сдерживаюсь. Терпения нет.

У меня на сердце похолодело. О Боже! Оказывается, не я один – Хусаин тоже…

– Может, смоемся, пока не попали в положение Ахмая? – говорит Хусаин.

– А что с Ахмаем?

– Крестится! И глазом не моргнёт.

– Да что ты?!

– У меня на глазах перекрестился. А сам смеётся. А что, говорит, в этом такого – креститься, если, говорит, не читаешь молитву.

Ахмай – сирота, был на побегушках у более или менее состоятельных людей. По сравнению с нами, он вроде бы и постарше нас на год-другой. Некоторое время, говорят, работал у русских баев. Правда, он – сын нового мусульманина. Впрочем, в отношении веры новые мусульмане ничуть не уступают старым.

– Вот что значит путаться с русскими мальчишками! – сказал я Хусаину. – Значит, завораживают?! Значит, даже не заметишь, как твоя вера белым голубем вылетит изо рта.

Бытовала такая притча: один башкирский мальчик-сирота, говорят, много лет жил среди русских, нанимаясь к русским баям. Когда он вырос, ему пообещали приглянувшуюся ему русскую девушку с условием креститься. Парень согласился. Сколько лет уж, думает он, живу среди русских, даже бисмиллу[3] не произношу, всё равно во мне никакой веры не осталось, наверное, перекрещусь – и всё. Не успел он, говорят, перекреститься, как мусульманская вера в виде белого голубя вылетела у него изо рта. После этого, говорят, как уж ни плакал парень – дело было сделано.

С того дня мы перестали ходить в русскую школу.

Как можно дать пощёчину такому близкому другу? И ученик ведь неплохой!.. Возле него – Закир. С мещанского конца. По сравнению со мной, довольно крупный, упитанный, краснощёкий малый. Из тех, кто за один удар непременно возвратит тебе пять. Что делать? А мулла ждёт. Похоже, не отделаешься, не ударив ни одного. Четвёртый вон, через двух мальчиков после Хусаина, стоит ещё один Закир. Нет, этот Ахметзакир. Низко опустил голову с отросшими волосами. На нём нарядный бешмет с разрезом сзади. Одевается, как приехавший в гости городской мальчик. И в учёбе бестолковый. Пожалуй, этому можно и влепить одну. Но не поднимается рука… Ведь это сын преподобного ишана!..

– Ну, Мирсаяф! – говорит мулла. – Чего ждёшь? Почему молчишь? Может, не хочешь слушаться муллу? Тогда сделаем наоборот. За то, что не слушаешься муллу, пусть они бьют тебя по щеке!

Я готов был без спора согласиться на это условие. Вдруг заговорил Хусаин. Довольно сердито, приказывающим тоном он сказал:

– Ну, бей же скорее! – И подставил мне щёку. – На!

Смекнул я: он спешит прийти мне на помощь. А то ведь он попадёт в ещё более неловкое положение, чем я. Осмелел я немного и беззлобно, вяло шлёпнул его ладонью по щеке.

– Садись! – резко сказал мне мулла. – Размазня! Разве так бьют? Вот как надо! – сказал он и отвесил Ахметзакиру звонкую пощёчину. – Это тебе за то, что роняешь авторитет отца, болван! – прибавил он. – Садись, Хусаин… Садитесь и вы! И смотрите, чтобы больше не являться с невыученным уроком!..

Когда уроки кончились и мы вышли на улицу, я сообразил: эх, думаю, надо же было мне тогда сказать мулле-абзы словами пророка: ведь Аллах любит тех, кто прощает, как сказал сам великий Мухаммед, давайте простим этих мальчиков! Вот так надо было и сказать! Наверняка, злость его прошла бы.

Только с опозданием пришла эта удачная мысль. Всю жизнь не мог я избавиться от этого недостатка, ей-богу! Бывают собрания, выступаю я по спорным вопросам. А самые нужные слова приходят в голову позже. Бывают разные встречи. Задают каверзные вопросы. Без ответа, конечно, не оставляешь. И всё-таки самый лучший, самый мудрый ответ приходит на ум позже, после дела. По-видимому, это и есть то, что называется – ум татарина просыпается после полудня…

Впрочем, кто знает? Может быть, именно этот недостаток и стал причиной того, что я взялся за перо. А что? Скажем, рождаются в голове по-своему довольно интересные мысли или, когда слушаешь других, приходят в голову замечательные идеи, предложения. И ведь чувствуешь, что надо включиться в разговор, поделиться с людьми своими мыслями, чувствами. А вот чего-то не хватает, чтобы высказаться именно так, как тебе хочется. Даже если, победив робость, решишься заговорить, после, видя, что половина того, что хотелось сказать, осталась невысказанной, сожалеешь, берёт досада. Ничего не поделаешь. Не дал Бог красноречия. А писать – другое дело. Здесь в рот тебе не смотрят. Хоть часами сиди, пока найдёшь нужное слово. Если самое лучшее слово вспомнится после – отлично. Можешь вернуться к написанному и добавить…

А в тот день…

В тот день и после уроков мне было очень невесело. Я чувствовал себя виноватым перед своими одноклассниками, даже не пошёл вечером на Герман-тау[4]…

– Герман-тау?

– Мещанский конец?..

Знаю, прочитав эти страницы, многим, по-видимому, в голову придут вопросы. Например, что это за русская школа (в татарской деревне)? Кто такие «новые мусульмане»?..

В том-то всё и дело. Зирган, оказывается, был не обычным, а очень своеобразным селом. В своё время я не умел оценить, что родился и живу в таком селе. Не придавал значения изучению его интересных людей, его сложной истории. И всё-таки мне ещё придётся снова и снова рассказывать в этой моей книге о его своеобразии. Пока, не пускаясь в подробности, скажу только: это большое село. В нём живут четыре разных народа: русские, татары, чуваши, мордва (мы называли их мокшей). Татары отдельно, чуваши отдельно – каждый народ жил своей улицей. А русские с мокшей – вперемешку. Если ты не знал человека поближе, или, говоря по-зиргански, он не был твой «знаком», мы и не различали, который из них мокша, который русский. Потому что в большинстве случаев мокши разговаривали меж собой по-русски. Почти все знали и татарский язык, только они говорили на нём как-то по-своему, с акцентом. Вместо того, чтобы спросить «Кая киттең?» («Куда ты пошёл»?), говорят «Кая киткән?» («Куда он пошёл?»), вместо «Кая бардың?» («Ты куда ходил?») – «Кая барган?» («Куда он ходил?»). И татары не поправляют – подлаживаясь под них, отвечают так же: «Урманга киткән» («Он пошёл в лес»), «Базарга барган» («Он ходил на базар»). А если приходится задавать вопрос, то, стараясь, чтобы им было понятней, спрашивают, как они: «Нихаль, Кузьма-ляляй, синеке картаймаган? Авырмаган?» («Как дела, дядя Кузьма, твоя не состарился, не болел?») (Дескать: «Как дела, дядя Кузьма, не очень состарился? Не хвораешь?») – и отлично объясняются друг с другом.