Если я все же жива, то цел ли мой позвоночник? А если цел, как там все остальное, например, ноги? У меня они не самые в мире выдающиеся, но все-таки единственные, хотелось бы пользоваться ими подольше. А я вообще где? И где остальные, например, серьезный фельдшер с красивым лицом или пухленький бортмеханик? А мальчик… Несчастный сын и внук оленеводов с перитонитом. Где же он? Вдруг я оглянусь, а они все здесь, рядом, совсем мертвые?.. Я же до ужаса боюсь мертвецов!
Встать получилось не сразу, ветки держали очень уж крепко: похоже, зацепилась рюкзаком. Только спустя пару минут тщетных попыток, – наверное, я была похожа на черепаху, лежащую на панцире и еле-еле шевелящую лапками, – кое-как смогла расстегнуть лямки на груди, поясе и с усилием и резкой болью вытащить сначала одну руку, вторая пошла значительно легче. Все-таки рука. Вернее что-то между локтем и ключицей. В голове постоянно гудело по нарастающей, очень болела шея справа и даже на сантиметр не приподнималась рука, а поясница просто разламывалась, будто на нее мамонт наступил.
Мне все-таки удалось слезть с куста – довольно высокого, метра два над землей, разлапистого и густого, – и одной рукой снять с веток заплечный мешок, надорванный в трех местах, но все же, как и обещал производитель, не утративший своих качеств.
Ноги утопали в мягком мхе, напитавшемся влагой, над головой чирикали птички, вокруг разливалась упоительная тишина и вечерняя благость. Да и вид мне открылся, шикарнее которого я еще никогда не наблюдала ни в одном из походов. Все было прекрасно и первозданно, кроме того, что где-то здесь, судя по всему, валялся искореженный вертолет и находилась я – почти на краю сопки, неожиданно обрывавшейся скальником и рассыпавшейся почти у подножья стлаником и лиственницами. Между ними тек бурливый горный ручей, впадавший в озеро, уютно расположившееся в низине между четырьмя сопками как в чаше.
Сколько ни напрягала зрение в этот вечерний час, а белые ночи уже сменялись обычными, я не могла разглядеть ни одной приметы упавшей вертушки – ни поломанных ветвей, ни следа на камнях, ни даже дыма. Наши северные дороги, например, тем и опасны, что сорвавшаяся с перевала машина вмиг теряется между деревьями, которые сходятся, будто ничем и не потревоженные. А уж если катастрофа случилась в глуши, которой на Территории девяносто процентов, как здесь кого-то вообще можно найти? Например, меня, лиственничную иголку?
То, что вертолет упал, у меня почти не вызывало сомнений. Вопрос был только, где именно: в этой долине или за одной из сопок. Природа выглядела настолько нетронутой и не хоженой человеком, а, впрочем, вполне возможно было именно так, что и я чувствовала здесь себя как в павильоне, где снимают приключенческое кино.
Что-то внутри заходило ходуном. Пришлось опуститься на колени, потому что ноги были как ватой набиты: они тряслись и совсем не держали. Чтобы унять сердцебиение и головокружение, вперемешку с тошнотой и пульсацией в висках, я почти достала лбом землю и на некоторое время замерла в позе молящегося мусульманина. У меня проблемы с сосудами как почти у любого северянина во втором-третьем поколении. Врачи иногда называют это вегетососудистой дистонией, но ведь официально такой болезни нет – есть совокупность симптомов, которые сейчас навалились на меня неожиданно и со всей беспощадностью. Потемнело в глазах, и я в итоге завалилась боком в позе эмбриона на подушку из мягкого мха, закрыла глаза, пытаясь отогнать ситуацию, как навязчивое видение. Лицо мне ласкал ветер, несущий холод с Севера. Что же мне теперь делать?! Я же здесь погибну! Это лишь вопрос времени и везения. А на последнее я, памятуя о событиях последнего полугода, не очень-то могла понадеяться.
