В хате пол свежо вымазан глиной, под потолочной маткой на шнурке весят небольшие снопики пшеницы и овса, у небольшого окна стол набело выскоблен и вымыт. Он ломится от праздничной снеди. Здесь квашеная капуста, огурцы, оранжево лежат в миске помидоры; на противне в центре стола – каравай и сдоба из нового урожая. Тут и пироги с капустой, и брусникой; тут и поджаристые шаньги богато белея подрумяненным творогом и смазанные топлёным маслом; тут и жаркое по-домашнему с рассыпчатой картошкой; тут и сахарные петушки детям. В кружках ядреная пахнущая смородиной бражка, заквашенная на солоде. Ничего нет из лавки, кроме петушков, да соли!
Ужин удался на славу. Наевшись, дети пошли забавляться в угол хаты деревянными солдатиками, а Евграф затянул свою любимую: «По за лугом зелененький», подхваченную остальными. От выпитой бражки, от чудной песни на лица женщин опустилась утренняя яркая заря, расплескивая веселые улыбки и звонкий счастливый смех.
Наталья вынула из-под рукава платочек, взмахнула им, нежно запела:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Одарка подхватила, повела низким голосом, видно было, что подруги давно спелись.
Головой склоняясь
До самого тына?
Евграф было собрался вклиниться, поддержать песню своим сильным голосом, но раздумал, вслушиваясь в чудный мотив.
А через дорогу,
За рекой широкой
Так же одиноко
Дуб стоит высокий.
Едва смолкли голоса, Евграф и Степан сорвались с мест, что есть силы захлопали в ладоши, так что привлекли внимание игравших ребятишек.
– Вот как могут наши жинки спевати! – с восторгом закричал Евграф, – видно они давно репетировали!
– Да! – горделиво сказала Одарка, – сюрприз готовили.
– Нальём бражки, да выпьем за наших артисток! – весело предложил Степан. И его охотно поддержали.
Как всегда, в застолье не обошлось без загляда в прошлые труды на новой земле и в будущее, поскольку первый блин не совсем снялся со сковороды гладко.
– Признаюсь, думал огребу с целика столько, что и не унесу, – сказал Евграф, хлопнув в ладоши, как бы предлагая посудачить о наболевшем.
– Паши шире, Граня, – ответил ему Степан, – не унесёшь.
– Кабы у меня четыре руки было, четыре ноги, а у моих лошаков по восемь ног, тогда бы запахал до горизонта, – с усмешкой ответил Граня, чем вызвал веселый смех женщин и сдержанную улыбку Степана. – А то ведь двурукий только. Как поспеть?
– Помнишь тот разговор после ярмарки, – сказал Степан, – помнишь. И я помню. Мы тогда вперёд заглянули шибко.
– Верно, скот надо растить, хотя хлеб – всему голова.
– А слыхал такое: молоко у коровы на языке. Как кормить будешь, такой и удой возьмёшь. На запаренном ячмене корова на два-три литра даёт боле.
– То, Стёпа, азбука. Я её выучил с молоком матери.
– Я как-то запамятовал, что ты в скоте лучше меня петришь. Так что же решаем?
Женщины прислушались к говору мужей и с опаской:
– С кринок много сметаны не соберёшь.
– Дывись, Степа, у нас не к шубе рукав, – смеясь, взмахнул рукой Евграф, – а наши жёны уж масло бьют! Сметану теперь машиной гонят. Крутят: жир в одну сторону летит, обрат – в другую.
– Ту машину сепаратором назвали. Видел я у купца такую. Но, прежде, стадо коров надо завести.
– И я тоже видела, даже крутила, – подхватила Наталья, – где только купить?
– Во, как разожглись наши жёнушки с бражки! – опять засмеялся Евграф. – Будет нам, будет всё, Бог даст, со временем обживёмся! – и затянул:
