Профессор был ополченец. Человек лет сорока пяти, в очках. Он очень подходил мне. Мы всё время смеялись. На нас оглядывались другие, испуганные и хмурые люди, не понимая нас. Ведь мы же шли на войну.
– Юра, когда немцы начнут сбрасывать бомбы, падайте прямо на дорогу, а не в окопы.
– Почему? – удивился я.
– Если они целятся в дорогу, то практически девяносто девять процентов из ста, что не попадут. Это я вам, как математик говорю. Это теория вероятности.
Я послушался старшего товарища. Он оказался почти прав. Несколько раз бомбы всё же попадали в дорогу. Но нас, к счастью не задело. Остальных раненых, несмотря на приказы «товарищей» из СМЕРШа, мы взваливали на себя и волокли до ближайшего медицинского пункта. С нами была медсестричка. Кого могла, перевязывала, давала обезболившее. Но, многие были ранены серьёзно. Мы давали им спирт. Его было немного. Хотелось пить его самому. Было страшно. Только мой профессор всё время рассказывал анекдоты и истории из его интересной жизни.
Как ты там, Анюта? Где ты? Я обязательно тебя отыщу. Ты же меня знаешь, я парень находчивый…
* * *
В Москве паника. Все бегут. Нас срочно эвакуируют. Я не знаю куда. Не говорят, страшная тайна. Где ты? Я ходила к тебе домой, но никого не застала, хотя соседка сказала, что дедушка и бабушка точно здесь. Я оставила записку. На всякий случай нарисовала себя, как могла. Ты же помнишь, что лица мне всегда хорошо удавались. Так хотелось попросить любую твою работу, но не у кого.
Надеюсь, что найду тебя в институте, как только нога заживет. У меня кроме моих хлипких промокающих ботиночек ничего нет, а нога чернеет. Врача найти не могу. Все бегут, собираются. Никто никого не слушает и не слышит. Говорят немцы уже около Москвы.
Люблю тебя. Я никогда тебе не говорила, но без тебя мне не хватает кислорода, и ещё, я боюсь без тебя. Целую Анни.
* * *
Как жаль, что папа так и не прочел послания. Может, она на фронт ему писала. Знала ли Энни, где папа воюет?
Я читала дневник Энни на работе. Там его и оставила. Не заходя домой, поднималась в мастерскую. Теперь, когда я обнаружила отцовские записи на картинах и рисунках, очень аккуратно ставлю просмотренное, в один угол, а неизведанное в другой. Рисунки складываю отдельно. Есть же ещё огромное количество фотографий. До них я ещё не добралась. Шла по лестнице медленно, словно дневник Энни, мамин альбомчик, отцовские записи пригибали меня к земле. В то же время меня, как наркоманку, тянуло узнавать всё больше и больше. Надеялась узнать что-то особенное? Не знаю.
Я вошла в мастерскую и обомлела. Все работы, мебель, фотографии, даже папин китель и мамина шинель – всё было разбросано, растоптано. Каморка разломана и оттуда вывалились вещи, которые я ещё не видела, не нашла, а ОНИ нашли. Кто эти искатели? Неужели всё происходит из-за дневника Энни? Нет. Не стали бы, инкогнито, разбрасывать картины и рыться в фотографиях. Я заплакала, то ли от досады, то ли из-за боли, что самое дорогое для моих близких и меня, растоптано чужими грязными ногами, расхватано мерзкими руками.
Я сидела под окошком и машинально собирала моё богатство. Мне стало страшно. Но поговорить на эту тему не с кем. Никто из моих подружек не поймёт меня. Они и так считают, что я слишком увлекаюсь прошлым и абсолютно не гожусь для компании. Я не люблю танцевать, пить, только курю. Мне не интересны их разговоры, у какого фарцовщика или спекулянта лучше покупать кофточки. Где они точно фирменные, а где подделка, хотя всегда, как мне казалось, была одета стильно и изящно.
