Через пару месяцев ему улыбнулась «удача»: у молодого соседа, лишь недавно поставившего отдельную избу, по весне сильно заболела маленькая дочка. Ничего не помогало, ведуны по-прежнему обходили Новые Топки стороной, а идти до ближайшего волхва – в Весёлки, по мосткам через Паучью Расселину – было боязно. Когда отчаяние наконец пересилило страх перед жителями ущелья, было уже слишком поздно, волхв смог лишь немного облегчить страдания малышки. Несчастная мать была безутешна и некоторое время пребывала на грани безумия, пока в чью-то светлую голову не пришла мысль подменить потерю Найдой. Женщине, так ещё толком и не пришедшей в себя после смерти своего ребёнка, поручили заботу о маленькой сиротке. Клин клином вышибают…
Поначалу казалось, что это помогло – молодуха вышла из горестного оцепенения, начала узнавать родных, занялась хозяйством и возилась с сироткой, разве что изредка путаясь и называя её именем дочери. Однако с год спустя стали происходить странные вещи. Молодое семейство замкнулось в себе, постепенно отдаляясь от общины. Женщина не отпускала новую дочь от себя ни на шаг, брала с собой и на поле, и в лес, собирать ягоды, не доверяя присмотреть за ней даже ближайшим родственникам. Муж её становился всё мрачнее и нелюдимее, пока однажды и вовсе не подался в город «на заработки», да так и не вернулся. Жене его, конечно, родичи пропасть не дали, но она становилась всё чуднее и чуднее. Топовчане показушно сочувствовали «бедняжке», охотно судача за её спиной – мол, видимо, как тронулась умом после гибели дочери, так и не оправилась. Кое-кто даже высказывал мысли, что пора опять звать волхва, пока не случилось беды, но дальше разговоров дело не шло, кому охота ради сумасшедшей через Расселину ходить?
Между тем с женщиной стало твориться что-то совсем уж неладное. Она подолгу пропадала в лесу, даже по ночам, но при этом всегда возвращалась невредимой, словно хищники и нечисть обходили её стороной, отчего по Топкам поползли зловещие слухи. Усохла телом, выкрасила всю одежду в чёрный цвет и полностью отдалилась от остальной деревни, перестав пускать на порог даже родичей. Впрочем любопытствующих соседей было так просто не отвадить, особенно после того, как они пронюхали, что в избе то и дело всю ночь напролёт горела лучина и доносилась заумь1 и вторившее ей то ли пение, то ли вой… вроде как даже многоголосый. Однако, когда в деревню, невзирая на аранея, зачастила нечисть, любопытство сменилось неприязнью: селяне ни на минуту не усомнились, что это было связано с чуднóй соседкой и её камланиями. Возмущённые топовчане поначалу пытались вразумить саму юродивую, но та лишь стояла на пороге, внимая ругани, но при этом словно бы не слыша её, вперив в очередного смельчака бесстрастный немигающий взгляд впалых глаз, пока ругающемуся не становилось не по себе и тот не убирался прочь подобру-поздорову. Тогда селяне переключились на родичей несчастной, грозясь подпалить не только её избу, но и дома её родителей и свёкров, если не урезонят спятившую доченьку. Те попытались – и избы свои дороги, и дочь-невестку жалко. Но ни своих, ни привенчаных родичей она не пустила даже на порог. Смотрела волком да молчала в ответ на все увещевания, а когда попытались забрать хотя бы маленькую приёмную дочурку, развизжалась не хуже банши. Родичам только и оставалось, что отступить не солоно хлебавши. Если до сих пор собственная родня в худшее верить не хотела, то тут даже её родители засомневались – а что если нежить
