Матрос у трапа преградил путь первой паре севастопольцев с носилками. Тот, что шагал головным, опустил носилки на трап и взялся руками за ствол автомата, что был направлен на него. Уперев ствол себе в грудь, он сказал часовому матросу:
– Стреляй, браток. Я уже год воюю. Одессу защищал, тут с самой осени. Никак меня пуля не сыщет. Стреляй! Хоть может полегшает мне…
Матрос с автоматом явно растерялся, а с пристани уже кричали:
– Ну, кто там стопорит? Пусти его, флотский! Поимей совесть! Мы тока раненых погрузить и тут же назад!
– Литвинов! К пулемету! – раздалось с капитанского мостика.
Литвинов опустил очередные носилки на палубу и кинулся к месту своего боевого расчета. А солдат на трапе уже рвал гимнастерку на груди.
– Шкурники! По себе судите?! Да мы только товарищей погрузить! Помочь же вам, чтоб вы быстрей отсюда!
На пристани заклацали затворы.
– Сволочь ты, капитан! – слышалось оттуда. – У самих, чем стрелять найдется! Только мы по своим не стреляем, мы больше в немца привыкли! Дай товарищей погрузить! А пулеметом своим не пугай! И не такие видали!
Тут и Литвинов подумал: чем же еще можно испугать этих людей? Капитан, толи озадаченный ответным лязганьем оружия, толи отрезвленный речами защитников города, махнул рукой часовому, мол, «можно». Остался ли кто-нибудь из невредимых солдат в трюме вместе с ранеными ни капитан, ни бойцы из его команды проверять не решились.
На обратном пути самолетов с черными крестами было еще больше. Роями кружились они над поредевшим конвоем, заходили в пике, разрушая своими сиренами людскую психику. Конвой окончательно рассеялся. Ботики и шхуны теперь шли курсом на Новороссийск поодиночке. В расчете у Соловьева не осталось ни одного патрона, а у Литвинова из пулемета торчало охвостье последней ленты. Раненые на палубе стонали и бредили, некоторых рвало.
– Соловьев смени Литвинова! – приказал капитан, когда последний самолет скрылся за облаками. – Литвинов глянь в трюм, как там обстановка.
Откинув крышку, Литвинов заглянул во чрево ботика. Где-то ниже ватерлинии явно образовалась течь. Раненые плавали в забортной воде, разбавленной их кровью, рвотой и мочой, перемешанной с гнойными бинтами и кусками разбухшей ваты…
– Бать! – вернул Литвинова из забытья голос его сына. – Дядя Захар опять сочиняет.
– Чего там? – рассеянно спросил отец.
– Говорит, что трое суток однажды не спал! Человек разве может столько, бать?
– Может, Витюха.
– И у тебя бывало?
– Угу.
– Тоже на войне, небось? – допытывался Витя, в душе радуясь, что отец не хуже дяди Захара, что и он может не спать трое суток.
– Ага. На первом годе.
– Потом, наверное, целую неделю отсыпался?
– Не. Полчаса прикорнул всего.
– А потом опять в бой?
– Хых, какой шустрый. Не в бой – в отступление.
Снова на Литвинова нахлынули воспоминания. Увидел он, как со стороны: свою роту; себя девятнадцатилетнего; деревню под Вязьмой, где они оборону держали. В ту пору, на их участок фронта из тыла пригнали ополченцев. Собрали в Подмосковье гражданских служащих, свели в батальоны и роты. Обмундирования выдать им не успели, так и ходили они в кепках да пальто по передовой. Правда, вооружением худо-бедно снабдили, но не всех. Нескольким десяткам винтовок не хватило. Для них откуда-то из провинциального музея привезли экспонаты. Вот и стояли они в строю, кто с пистолетом из дуэльного набора, кто с кавалерийской шашкой времен Отечественной войны восемьсот двенадцатого года, а кто с кремниевым ружьем.
