Обрывок реки - страница 8

Дуло от реки. Стыли губы.

На углу встретился газетчик:

– Красный вечерний газета!.. – вытянул он, как петух шею. – Убийство жены мужа за алименты.

Над крышами висел дым.

Шаньгин прошел двор. Вбежал по заплеванной лестнице. И, открыв дверь, открыл рот: серое платье. Она. На кровати Голубенького. Его рука вокруг ее шеи. Вот куда спешила – сюда!

– Вера.

– Вера.

Он, закрыв дверь, скатился по лестнице. Остановился во дворе, – может, заметили. Не видел ни улиц, ни людей. Шел.

В университете долго сидел на скамейке.

Гудел коридор.

– …Сдал семь.

– …Рубль… А четвертак мало?

– …Чем красите волосы?

– …Интересный! – Очень. Капля воды Рудольф Валентино…

– …Борода?.. Загнал бритву…

– …На что? – на немецкий. Необходим язык. Вот и борода.

Висели плакаты. – Все в смычку. Литгруппа «Ледоход», – читает Стихийный.

– Голубенький, откуда он ее знает, – думал Шаньгин.

Если б не Голубенький!

– Вера. Верочка, – она, наверное, бы его полюбила…

Домой он вернулся как пьяный. Лег в постель.

– Сволочь, – подскочил к нему Голубенький. – Из-за тебя я пропускаю лекции. Спрашиваю, где таскал сапоги не в свое время?

С постели Шаньгин вскочил строгий. Началась ссора.

Ссора переходила во вражду.

Утром – еще спит, укрывшись с головой, Голубенький – Шаньгин вставал, нагибался за сапогами.

– Бабник, – осматривал он подошву. – Все каблуки посбивал за бабами!

Надев сапоги, Шаньгин уходил. В комнате оставался кавардак: одежда Голубенького по стульям, крошки на столе.

Возвращался Шаньгин аккуратно в два часа дня. Дыша ртом, он сбрасывал сапоги. В носках – садился за химию.

Сапоги надевал Голубенький. Он замечал: подошва становилась тоньше, тоньше.

– Шаркун, – сдвигались брови Голубенького, – тебе только шаркать по коридору!

Спина, склоненная над химией, не оборачивалась. Нет, черт возьми, нельзя разговаривать после того…

Приближалась стипендия.

Голубенький ходил мрачный. Не было денег. Получил письмо от сестры: серьезно больна!

В домпросвет, решил Шаньгин, ни ногой!

Выдержать было трудно – сходил.

Веры не было. Взяла отпуск по болезни.

«Верочка, – не выходило из головы. – Вера».

Голубенький – дважды в день разводил в стакане с водой грязные и сухие корки.

«Сухой бы я, – вспомнилась песня и почему-то детство, – корочкой питалась».

Вылавливая длинными пальцами в стакане «тюрю», мечтал: о свином сале, о колбасе, о яблочном пироге.

Свиное сало, колбасу, яблочный пирог получил Шаньгин из дому.

– Завтра, – заходил, разнюхав о посылке, Иванов, – выдадут стипендию.

– Ничего, конечно, – не верили Иванову, – завтра не выдадут.

– Не выдадут? – таинственно наклонялся Иванов. – А вот выдадут. Мне передавала одна студентка. Она знает сестру жены Кобылина. А Кобылин председатель стипкома. – Он заглядывал в окно. Между рамами висел мешок из каких шьют матрасы.

Нарезая свиное сало или колбасу (это когда Голубенький дома), Шаньгин нарочито стучал ножом о сталь…

Ел нарочито медленно, задыхался, чавкал…

В таких случаях Голубенький отвертывался от стола. Он подолгу смотрел в теорию литературы – не различая букв. Получит стипендию, обязательно купит себе сала и колбасы…

…Шаньгин начинал сопеть громче. По чавканью нельзя было всё определить, что жевал он уже не сало – яблочный пирог.

Как-то Голубенький не выдержал чавкающей спины.

– Сволочь! Сапоги! – крикнул он не то, о чем думал. – Ты нарочно их так носишь, что ли?

Шаньгин молчал.

Шел вечер. Перемигивались окна. По стене ползли тени. Соседняя комната плясала лезгинку. Голубенький хлопнул дверью.