Плюс ко всему Люблин превращался в один из крупнейших центров депортации. Сюда сгоняли всех неугодных фашистскому режиму людей и переправляли в лагеря. Это все творилось на наших глазах и ввергало нас в шок и ужас. Поляки дрожали, в землях, которые отошли к СССР, начали массово депортировать людей и выселять на отдаленные земли: Архангельск, Коми, Красноярск, Свердловск. Нас же стали брать под список, все товары понемногу стали дефицитными, вся еда была только по карточкам. Даже того, кто не особо нуждался, прижало основательно. Молодежь вывозили на работы в Германию. Я начала сильно беспокоиться за родителей, но их вроде бы пока не трогали, врачи были нужны. Правительство Польши давно уже спасло свою шкуру и выехало в Британию.
Голова болела от таких перемен, переживал за каждого знакомого тебе человека. С каждой ходкой фашистов со списками поляков, знакомых ставало все меньше и меньше. Кто не хотел повиноваться – расстрел. Меня все чаще посещали мысли о том, что нужно возвращаться в поселок, что-то предпринимать, защитить родителей, если нужно будет.
Я не смогла перейти на второй курс училища, его закрыли, такая же участь ждала основную массу образовательных учреждений. Немцы решили, что полякам совсем не нужно углубляться в науку, достаточно знать азы математики, немного уметь читать и писать по-немецки и все. В отличие от меня, Доминик на третий не перешёл по собственной воле. В тот день мы долго сидели на нашем любимом месте у реки в углублении скалы, которая скрывала это место от посторонних глаз. Здесь когда-то кто-то посадил кусты жасмина, потому здесь всегда пахло ими, а цветок напоминает мне до сих пор о любимом и о юности.
– Николь, давай поговорим. – Его серьезность никогда меня не пугала. До теперь.
– Я знаю, что ты хочешь мне сказать.
Я не могла, не могла посмотреть ему в глаза. Мне было страшно, обидно и досадно.
– Хорошая моя, ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы понять, что я не могу остаться в стороне. Особенно после того, как они поступили с отцом. – Он проговорил это тихо, но уверенно.
Бесполезно говорить с человеком, который долго и тщательно обдумывал план действий и все давно решил. Ещё бесполезнее предполагать, что этот философ-гуманист вот так за одну ночь взял и изменил своим идеалам, скорректировал собственное мировоззрение. Это происходило долго и под немыслимым давлением, о котором я только могу предполагать. Но перемены в нем были заметны ещё в самом начале волнений. Теперь, сидя тут, в последнем тихом и полностью нашем уголке Люблина, вдыхая ароматы жасмина, я понимала, что по-другому поступить он не сможет. Глупо было думать, что этого разговора не будет. Только вот я не смогла к нему подготовиться.
– А о матери ты подумал? А что со мной будет, ты уже решил за нас? Я тебя хорошо знаю, чтобы спорить с тобой, но не поддержу тебя никогда! – мои глаза моментально налились слезами.
– Это то, что я должен сделать в первую очередь. Было бы странно, если бы моя невеста сказала мне «давай, убирайся на войну, пусть тебя там починят слегка, а я тут уж как-нибудь сама».
Я в недоумении вскинула бровь.
– Невеста?!
– Это то, что я сделаю во вторую очередь.
Он взял меня за руку, сел на одно колено, сорвав цветок жасмина. У меня мигом подскочила температура, и сердце застучало в висках, зашумело в голове, а, может, это шумели воды Чернеювки.
