Я не успела еще ничего обдумать, как показался поезд. Он был таким же, как и множество предыдущих. Внешне ничем не отличавшийся от обычных, внутри он был доверху набит измученными людьми. Перед глазами проносилась все та же картина. Людей поделили на мужчин и женщин с детьми. Томас решительно начал осмотр прибывших. Я заметила, что налево он отправлял как можно меньше людей, в основном совсем пожилых, инвалидов, тяжело раненных, кто бы и так попросту не прожил и дня здесь. Налево Томас не отправил ни одной женщины с ребенком. На детей даже не смотрел, а только молча подталкивал к матерям. У меня сердце заходилось от радости, когда я видела очередную женщину, которая, по крайней мере, сегодня еще побудет со своими детьми. Эсэсовцы не вмешивались, но искоса поглядывали на странную процедуру селекции. Я надеялась, что они свалят все на молодость и неопытность Томаса в этом деле и не станут придираться и рапортовать об этом старшим. Но даже то мизерное количество людей, которое сегодня-завтра должно было отправиться в крематорий, не давало мне покоя.
Подошла очередь отбора к одной женщине средних лет. Мне было неизвестно, какой она национальности. В этом хаосе я даже не могла расслышать, на каком языке общаются прибывшие. Она прошла мимо меня, очень стараясь не хромать, но мне сразу стало ясно, что с ней что-то не так. Я остановила ее и приподняла край ее длинной в пол юбки. У нее был протез. Не знаю, откуда он начинался, от колена или выше. Заканчивался ступней, обутой в обычную обувь. Если не приглядываться, то под юбкой ничего не было заметно. Я посмотрела выше и увидела на ее руке большую глубокую рану. Она была наспех перевязана, но повязка уже насквозь промокла от крови. Я быстро сориентировалась, оглянулась, никто ли не видит с охраны, и исподтишка оторвала полосу ткани от своей ночной рубашки, что была снизу под халатом. Я быстро перемотала ей руку, чтобы скрыть следы крови хотя бы на время. Потом поправила ей юбку и подтолкнула к правой колонне, крикнув «пригодна».
Сортировка была окончена, но почему-то обе колонны направились в сторону бараков. Один охранник спросил сопровождающего, мол, в чем дело? Тот ответил, что с Берлина еще не дошел приказ о зачистке. Тех, кто был здоровым, расселили в карантинах, а те, чья судьба еще не была определена, остались под открытым небом за решеткой. Они стонали, кричали, плакали, слушать это было невыносимо, ведь это мы их туда отправили.
Томас тоже страдал. По нему это было видно, его лицо покрылось испариной, но то и дело судорожно вытирал лоб тыльной стороной ладони и потирал виски. Он сделал все, что мог. Я развернулась и понеслась в блок номер 10. Прибежав к дежурной, я приказным тоном велела мне выдать иголку и нить для наложения швов. Она стала задавать вопросы, но я начала сочинять, что во время селекции цугангов на одного охранника напали и порезали ему руку. Она тут же смекнула, что лучше не медлить и выдала мне все, что было нужно. Я прожогом кинулась к карантинным женским баракам. Но вспомнила, что узниц сначала поведут на дезинфекцию, и бросилась к санитарным блокам.
