Обсессивный синдром - страница 8

***

Николетта Нойманн. Под этим именем я выеду в Германию. Новые документы были у меня уже через несколько дней. Очень быстро. Но профессор до сих пор не звонил, и я начала беспокоиться, ведь тогда пришлось бы начинать все заново и оббивать пороги малознакомых мне светил медицины. Каждую секунду я была как на иголках, снова искусала все ногти и мало ела. Постоянное чувство тревоги съедало меня изнутри. Ханне перед отъездом я оставила свой домашний адрес, ведь если будет какая-нибудь весть, меня уже в съемной квартире никто не найдет. Ханна обещала наведываться по старому адресу время от времени, узнавая, нет ли почты для меня. Я пригласила ее в гости и пару дней она гостевала у нас в поселке, отвлекая меня от грустных мыслей. Я ничего ей не сказала о том, куда уеду, поэтому она думала, что я хочу отправиться вслед за ребятами на передовую медсестрой в госпиталь. Училище все равно закрыли, и нам нужно было чем-то заниматься.

– Я пойду медсестрой с тобой, чем я хуже? – как-то не выдержала она. – Я не боюсь, Антони меня бы понял и поддержал.

– Ханна, мне тоже не хочется с тобой расставаться, но я планирую совсем иначе себя проявить.

– Чего ты боишься, поделилась бы с подругой? Что здесь такого? – она испытующе посмотрела на меня и почти обиделась. – Можно подумать, я не знаю, что ты едешь искать его… Меня так и передернуло. Я не отпустила ситуацию с Домиником, он снился мне каждую ночь, как и немцы, которые снимают меня с поезда и бьют за фальшивые документы, еще грезились какие-то монстроподобные существа, которые оперируют меня в сознании. Наверное, так и есть, я действительно уезжала, что бы быть ближе к нему. Кто знает, может, он жив, может, он ранен, может, он в плену. И еще тысяча таких «может». Конечно, я знала, что сразу где-нибудь на первой остановке поезда он не станет у окна и не улыбнется мне, но лучше было думать о нем так, чем представлять его мертвым. Тем более он действительно мог остаться в живых, и мы бы пересеклись с ним, ведь мир тесен.

А потом позвонил профессор: «Все решено. Приезжай завтра за инструкциями». Сидя в автобусе, я не знала, ликовать мне или начинать бояться. «Пути назад нет, теперь только вперёд, поздно уже бояться», – примерно такие мысли роились в моем воспалённом мозгу. Мы уехали к профессору на дачу, подальше от сторонних ушей и обсудили план. Оказывалось, профессор за меня поручился, представил меня как юную немку, которая хочет вернуться на историческую родину под предлогом изучения медицины у первых медиков страны. К его рекомендациям прислушались в столице, куда обращались они дальше, я даже спрашивать не стала, но план сработал каким-то немыслимым образом: я еду в университет в Мюнхене к доктору Йозефу Менгеле. Он первоклассный специалист и ему нужны помощники для опытов, у него была пара проектов, которые он хотел осуществить в ближайшие годы. Что конкретно это были за проекты – не афишировалось. Но мне было не важно, главное, я еду. Имя Менгеле мне мало что говорило, я даже не могла припомнить, где слышала его, может, в газете когда-то увидела, либо в библиотечной книге, справочнике. Этого я уже не могла вспомнить. Но теперь мне предстояло углубленно ознакомиться с деятельностью Менгеле, чтобы изображать искреннюю заинтересованность его трудами и не опростоволоситься в Германии.

Времени на сборы не было. Сумки и так были почти не разобраны. На нервной почве я прекратила есть вообще. А иногда на меня что-то находило, и я ела как не в себя, мучаясь потом болями в животе. Родители были очень серьезными и встревоженными, но с поучениями ко мне никто не приставал. Уже перед посадкой на поезд я дала телеграммы Ханне и Лукашу. Больше мне некому было писать. Да и говорить было нечего. Теперь связь со всеми родными и близкими обрывалась. Я должна была отказаться от любого намека на то, кто на самом деле я такая и зачем еду в чужую страну. Теперь я другой человек с новым именем, новой историей, новой родиной. Из самых личных вещей я рискнула взять с собой только фото родителей и Доминика. В гражданском. Ибо риски были велики и на кону – моя жизнь. Все письма, которые он успел мне написать, я аккуратно перевязала лентой и спрятала в тайнике у себя дома под кроватью, положив к ним цветок жасмина. Я была уверенна в этом тайнике, так как не хотела, чтобы эти письма попали на глаза кому-то, кроме меня. Даже матери. Ведь эти треугольнички – единственное, что осталось от моей любви, растерзанной войной.