– Никогда, – качнул я головой. – Но какие мои годы?
– Я тоже не встречал, – улыбнулся ФСБ. – Хотя, какие мои годы. Я не говорю, что их нет. Но я не встречал. И Марк не встречал.
– А эти? – я прижал руки к груди, из которой еще вчера торчала стрела.
– Разберемся, – пообещал ФСБ.
– Хорошо, – я снова выпрямил руки, с хрустом потянулся. – Но если он человек, тот, что с чемоданом ≡≡≡≡≡≡ и весь из ≡≡≡≡≡≡, тогда почему его нельзя… как Марка? Я же немного пытался разобраться в магии… Для этого же необязательно приближаться… Или в его окружении есть колдуны, что ограждают его? Не просто же так он испугался того шамана-любителя, что грозился его изгнать?
Вовка грустно рассмеялся, в свое время он вешал у себя на кухне карту РФ и отмечал красной кнопкой, куда дошел якутский шаман. Теперь кнопка никуда не перемещалась.
– И этого я тоже не знаю, – поскучнел ФСБ и вдруг понизил голос. – Но есть то, в чем я уверен. Его нельзя проклясть. Ему проклятие, как мертвому припарка. Даже нет, это топливо для его топки. Он этим дышит.
– Что же получается? – я тоже перешел на шепот, тем более что Пежо шел почти неслышно. – Он уже не совсем человек?
– В том-то и дело, – наклонился ко мне ФСБ. – В том-то и дело, что все это человеческое, хотя и кажется бесчеловечным…
Я замолчал. Мне было о чем подумать, хотя странным образом картины, которые бурлили у меня в голове, не обращались в мысли, оставались иллюстрациями к моей жизни. Перемешивались друг с другом. Амур, Фемистокл, Маринка, снова Маринка, опять Маринка, мама, Шура и Мамыра, их кот, опять Маринка, смотрел бы, не отрывался, и опять она, Марк… Я не мог представить его мертвым. И на этих иллюстрациях он ковылял с тростью к любимому креслу, что стояло у него на лоджии, садился и смотрел на весенние кроны парка Сокольники. Оттуда, скорее всего, ему и прилетело…
Мы выбрались из Бронниц, то замедляя ход, то ускоряясь, доехали почти до Коломны и ушли на объездную в сторону городка Озеры. Справа и слева потянулись вперемешку с деревнями и СНТ перелески, ФСБ пересел ближе к водителю и выставил перед собой раскрытую пятерню. Толик повернул направо, мы проехали еще несколько километров и уже в глухом лесу Семеныч вдруг стиснул пятерню в кулак. Там, где только что вздымался прошлогодний засохший борщевик, обозначился съезд, Толик удивленно притормозил, а потом повернул и покатил по узкой асфальтовой полосе между только одевшихся молодой листвой берез и осин.
Я удивленно прищурился. Конечно, стоило отойти от дороги в лесопосадку или в какой-нибудь парк, выехать в лес, привычный слоистый коктейль мельчал, стелился по земле, но оставался, поскольку исходил от людей и расплывался даже туда, где их почти не бывало, но здесь его не было вовсе. Мало того, чем дальше мы ехали, тем сильнее мне казалось, что впереди что-то светится. Не так, как светится та же любовь или надежда над московскими улицами, а чище и проще. Светится и звенит. Едва слышно. Так, словно обрели голос весенние цветы, и их бутоны наконец-то получили возможность заявить о себе не только красками и ароматом.
Автобус выкатил из зарослей и остановился. Асфальт закончился, а дальше простиралась обширная поляна, покрытая плотной и низкой травой, как будто не ведавшей о недавней зиме. В центре поляны стоял одноэтажный бревенчатый дом. За ним кудрявился сад, рядом подрагивал на ветру полиэтилен теплиц, матово поблескивал старенький серый фольксваген-пассат, темнела обвитая диким виноградом беседка. На траве играли трое детей и двое взрослых. Мальчик и девочка размахивали ракетками и удерживали в воздухе волан. А мужчина и женщина забавлялись с малышкой, что подбрасывала вверх большой и легкий мяч в виде глобуса.
