Перед отъездом не спали с женой всю ночь. Слушали друг друга в темноте и понимали, почему подавляется вдруг невольный вздох. Говорили шёпотом.
– Как же я тут управлюся, Никиша? – садясь на постели, молвила как можно спокойнее и благоразумнее Мария, осияв мужа чистотою глаз в лунном свете.
– Ты, главное, виду не показывай на людях и пацанов зря не тревожь! Терпи, мать! Собери мне на дорогу из одёжи чего-нибудь да поесть. Скучать будешь? – спросил дрогнувшим голосом.
Ткнулась в плечо, прижалась к груди сладко.
– И вот что тебе накажу – молись потихоньку, чтобы дети не видали, малые, не поймут, а вдруг где вылетит у них, со свету сживут. Я сам не знаю, что с этим безбожием делать. Хорошо, кабы оно не навсегда.
Проводила. Исполнила Никишин совет в точности. Молчала, о чём велел.
Сено на корову косили под её руководством. Справились.
На второй месяц от Никиты пришло письмо, привёз его уполномоченный, и поскольку дома был один Колян, а старшие привлечены на уборку урожая, то он и прочитал его матери. Обратного адреса не было. Спрятала в сундук дорогую весточку.
– Соскучился я по папке, – произнёс, заглядывая в тоскующие мамкины глаза сынок. А она вдруг попросила:
– Научи меня, Коляша, грамоте, хочу сама писать Никише письма.
– Ну, давай, попробуем.
И, подражая, учительнице, он начал с того дня обучать её азбуке. Другие братья и удивились, и обрадовались такому повороту. Она давно многие буквы распознавала, слушая уроки сынишек, потому дело пошло быстро.
– Маманя наша молодец. Она скоро книжки читать будет. Давай, Колян, учи, опыта набирайся, – похвалил Егорка.
Через месяц она закрыла букварь и смогла написать сама: « Дарагой мой милай Никиша. Я плачю тут бис тибя. Скучаю. А дети тоже скучают. Сена накасили. Какнибуть паскарее прижай дамой. Мария». Детям не показала для мужа предназначенные слова. Так и унесла председателю с ошибками, зато сердцем написанное, обещал передать, куда нужно.
Время шло, а Никита всё не возвращался. Мария ходила в контору, как ей советовали, разузнать о муже, но ничего не могла добиться.
– Работает. Ждите, – говорил Семён Кузьмич уклончиво.
А когда Калачёва уходила от него, в очередной раз признавался себе, что есть в этом отлучении мужика от семьи что-то нехорошее, и в принятом им решении присутствует яд его собственного подленького самолюбия.
Жданки семьи тянулись и тянулись, как алтайская зима.
Материальное благополучие таяло. Телочку закололи на мясо в ту же зиму. Кормилица Красава продержалась в своей должности целый год. Осенью следующего года пришлось продать, чтобы собрать в школу Коляна и Ванятку и приодеть хоть как-нибудь старших.
Корову увели со двора, а последний надой пошёл всей семье на ужин. Мария налила молоко в большую деревянную миску, накрошила хлеба. Разложила ложки.
– Идите снедать.
Все пятеро, включая Гришаню, окружили стол. Гришаня в длинной рубашонке и без штанишек стоял на лавке и, как бывает у маленьких, не удержался, описался, показалось или в самом деле попал в чашку с тюрей. Если и попал, то немного, потому что его тут же оттащили.
– Ну, и как есть? – сморщился Егор.
– Сегодня это последнее молоко Красавы. Да чего там? Не попало нисколечко, я не видела, – успокаивала мать, пряча глаза и вытирая концом головного платка слезинки.
Гришаня снова забрался на скамью, картоху варёную взял из чашки, откусил и тюрю хлебнул первым. Ванятка – за ним. Колян подзадорил себя и других словами:
