– Рассказывай, Манаев, хватит запираться, – сказал оперуполномоченный, раскрывая папку и выкладывая на стол бланк допроса. – Нам известно, что ты старый контрреволюционный элемент, давай, отвечай по существу…
– Родился в 1892 году в селе Захарово Верхнеудинского района Забайкальской губернии, русский, беспартийный, из крестьян, – стал отвечать на вопросы Спиридон, голос его зазвучал зычно, как в храме. – С 24-го года работал на постоялом дворе, который держали мать и братья Спешиловы. В то время и заезжали какие-то елизаветинские мужики, у которых я купил лошадь. Лошадь оказалась ворованной, и через некоторое время тех мужиков арестовали, и на допросе один из них сказал, кому они продали лошадь. Так меня арестовали за связь с бандой, но после суда освободили. Под 1 мая у меня в доме никакой пьянки не было. Я был дома и налаживал ходок, чтобы поехать в Новотроицк за отцовским конём. Утром 30 апреля ко мне заходил только Михаил Спешилов, попросил лошадь вывести навоз и сор со двора, но лошадь я ему не дал, так как она была занята, и Михаил сразу ушёл. 1 мая был у меня в гостях татарин Азим-бай с бутылкой, выпили с ним. В четыре часа дня уехали на «ученике» в Читу вместе с братьями Спешиловыми и Михаилом Верхоленцевым в гости к приятелю Коченевскому, у которого посидели и пошли на площадь посмотреть на парад, а оттуда все направились на станцию и вернулись в Песчанку, где разошлись по домам. В отношении антисоветской агитации ничего сказать не могу, возможно, что и говорил, но не так, как показывает Онищенко Катерина. Это она на меня наговаривает, хотя никаких личных счётов с ней я не имею. Виновным в нападении на бронепоезд и в антисоветской агитации себя не признаю…
Оперативник писал быстро и небрежно, многих слов в протоколе было не разобрать, но от малограмотного Спиридона этого и не требовалось. Закончив писать, ведущий допрос прочёл протокол вслух. Манаев расписался.
Сейчас этот документ лежал передо мной как исповедь и единственная правда, которая тогда абсолютно никому не была нужна.
Эпилог
Вот и вся история ареста моего деда, перевернувшая жизнь всех моих родственников. Ничего не могла поделать и бабушка Александра Прокопьевна. На допросе через полтора месяца после ареста мужа, привыкшая к частым его выпивкам, она уже не могла достоверно вспомнить, была ли в тот злополучный день накануне Первомая в доме гулянка. Такая забывчивость, конечно же, была на руку следователям из ОГПУ. Кроме того, с молодой неграмотной тридцатилетней женщины предусмотрительно взяли подписку о неразглашении деталей этого допроса. Под словами «в случае разглашения требую самой суровой меры наказания» стоит отпечаток её пальца и три креста – так она расписывалась. Вот, наверное, почему никто из родных так и не узнал правды об аресте деда.
9 ноября 1931 года тройка ПП ОГПУ ВСК рассмотрела материалы дела Манаева и братьев Спешиловых. Как свидетельство бесчеловечного приговора в деле синеет маленький клочок грубой бумаги – выписка из протокола заседания: «Гр-на Манаева С. П. 39 лет заключить в концлагерь сроком на 3 года, считая со 2.V.31 г.»
Скоро у Манаевых был проведён обыск, где особенно рьяно орудовал милиционер Кушенков. В доме всё перевернули вверх дном, выбрасывали из шкафов белье, тряпки… Кушенков лично вспарывал ножом матрасы и подушки. Белым снегом летали по двору пух и перья. Младшие дети плакали, те, кто повзрослее с ненавистью следили за происходящей милицейской вакханалией, а хозяйка дома с молчаливым укором в глазах стояла поодаль, прижимая к себе грудную Аню.
