– И что, ты всю жизнь собираешься быть прислугой?
Сердце больно сжимается, а я вместе с ним.
– А почему нет? График неплохой. А если улыбаться, как ты меня учила, так еще и щедрые чаевые оставляют.
– Дана. – резко обрывает отец, но я даже не смотрю в его сторону. Если мать просто разочарована, так отец еще и видит во мне избалованную, эгоистичную суку, которой нет дела ни до кого, кроме себя любимой. Огрызаюсь значит не уважаю. Отчислилась из университета значит плюю на все, что в меня вложили. Уезжаю и не звоню – ну, так это мне просто похрен на всю семью.
Делаю еще щедрый глоток красного вина, ощущая, как сильно сдавливает грудь. Снова поправляю воротник.
Шон берет меня за руку под столом, и я поднимаю на него глаза.
– Хватит пить. – шепотом просит он, и я тут же отнимаю руку.
Он меняет тему и заваливает родителей вопросами об их путешествиях и всем остальном.
Приносят основное блюдо, но я к нему даже не притрагиваюсь. Разговор продолжается, а я не слушаю. Вино в бутылке предательски заканчивается.
– Что собираетесь делать, когда вернетесь в Америку? – вдруг спрашивает мама, и я цепенею.
– Мы хотим поженится. – тут же отвечает Шон, и все вокруг, как будто бы исчезает.
– Это же невероятная новость! – восклицает Элеонора. – Поздравляем!
Мне становится трудно дышать. Нет. Нет.
– Нет! – вдруг вырывается из меня.
– Дана, детка. -снова берет меня за руку, но я тут же вырываюсь.
– Не трогай меня.
Резко встаю с места, хватая сумочку. Как назло, именно в этот момент вино ударяет в голову, а официант проходит мимо с подносом. Я врезаюсь в него, теряю равновесие, слышу треск разбивающегося стекла и падаю назад. Руку пронзает острая боль и я морщусь, из глаз летят искры, смешиваясь со слезами.
– Дана! – слышу голос Шона.
– Нет! – кричу я. – Не подходи ко мне.
Беру сумочку с пола, и не в силах поднять глаза на тех, кого обычно зовут семьей, встаю на ноги, разворачиваюсь и ухожу прочь.
Из груди вырываются всхлипы, когда прохладный воздух ударяет в лицо на улице. Трясущимися руками достаю телефон из сумочки, но руки не слушаются. Он выскальзывает, я не успеваю опомнится, как он разбивается об асфальт. Экран трескается, и я начинаю плакать сильнее. Поднимаю его с земли и иду. Просто иду. Прохожие оборачиваются. Но слезы застилают глаза, и я не вижу выражение их лиц. Все тело содрогается, и я никак не могу взять себя в руки.
В какой-то момент небо разрывается на части, и начинается ливень. Черт побери! Да что со мной не так?! Продолжаю идти, упиваясь жалостью к себе.
Проходят минуты или часы, ноги болят так, что хочется отрезать их, платье прилипает к телу. Мимо проносятся машины, люди разбегаются по углам. И я останавливаюсь, снимаю с себя туфли, которые мне когда-то подарила мать. Беру их в руки и выбрасываю в ближайшую урну. Смотрю на них так, словно где-то там написаны слова гордости, признания и любви. Но теперь на них лишь какая-то белая жижа.
– Дана! – слышу я своё имя. – Дана Эдвардс!
Поднимаю глаза и вижу машину прямо перед собой с опущенным окном. Раздаются сигналы других машин, смешиваясь с шумом дождя.
Сначала не совсем понимаю, кто это сидит в машине, но потом узнаю Тристана.
– Садись! – кричит он, и я на автомате босиком забираюсь к нему в машину.
Он сразу срывается с места, нажимает что-то на приборной панели и меня окутывает теплый воздух.
– Что с тобой случилось? – осторожно спрашивает он. – Ты цела?
