Стекольщик смотрел хмуро, и неизвестно, какие мысли копошились сейчас в его сознании. Однако через пару минут молчания он устремил на Ривелсею взгляд своих серых глаз, правдивых и чистых, как вода на дне заброшенного колодца в ненастную полночь, и сказал голосом, какой можно было принять за доверительный и искренний, если забыть про личность говорившего:
– Гостья, Рито́ла я не убивал и никогда и ни за что не смог бы его убить, это был человек, которому я доверял всё, мой ближайший друг. Мой единственный ближайший друг.
Ривелсея, сколь смогла скорбно, потупила глаза.
– Простите меня, Дейвис, – сказала она. – Мне не хотелось вас огорчать и добавлять меру к мерам вашей печали. Я понимаю и уверена, что вы не способны на такое. Человек хороший, я считаю, вообще не может, никак не может лишить жизни человека. Это немыслимо и нереально.
Дейвис посмотрел на Ривелсею как-то туманно, но уже дружелюбно.
– Спасибо за то, что утешаешь меня, прекрасная странница. Мне очень тяжело, однако ж никто не хочет меня теперь поддержать. И сейчас, – Стекольщик быстро обернулся по сторонам, убеждаясь, видимо, в том, что количество присутствующих в лавке исчерпывается двумя, и в словах его появился вдруг некий жар, развеявший холодность и сумрак его лица и речей, – я точно скажу тебе, девушка, и только тебе, что убийцы Ритола не останутся без наказания, в этом теперь заключена часть смысла моей жизни. Я покажу всем, что я не убийца и что своему другу я верен и сейчас. Мы ещё посмотрим, чем всё это закончится, будь уверена!
Шёпот Стекольщика на этом прервался, и Ривелсея воскликнула голосом взволнованным и очень громко:
– Но кто, кто мог это сделать? Вы знаете?
Стекольщик посмотрел на неё с прищуром и сверкнувшей на секунду в глазах искрой хитрости.
– Мне невозможно объяснить тебе это, девушка, – промолвил он. – Никак невозможно, хотя и хотелось бы мне это, быть может.
– Но почему же? Почему? – спросила Ривелсея.
– Потому что ты в Анрельте первый раз, – сказал Стекольщик, – и ты не можешь, я думаю, никак знать человека по имени Теро́н, который является главным в не очень любящем день посольстве.
– Посольстве? Каком Посольстве?
– Чашечку эту продам я тебе за полцены, за три золотых монеты всего, – сказал Стекольщик во много раз громче, чем говорил до этого. – Говорят, что любой напиток в изделиях из этого стекла дольше сохраняется горячим и приобретает слабый запах того цветка, который изображён на нём. Хотя, скорее, это всё-таки воображение, но чашка неплохая.
– Кто такой Терон? – спросила Ривелсея в лоб.
– А что, говорю же я: время такое, что никто не покупает у меня посуду, и я всё разоряюсь и беднею, – горько сказал Стекольщик. – Беднею и беднею, разоряюсь и разоряюсь, беднею, и совершенно уже вскоре буду я бедным и без денег совсем.
– Ладно, поможем вашей торговле, чем сможем, – сказала Ривелсея, кладя в руку Дейвиса три монеты и забирая чашку, уже завёрнутую в какую-то зелёную материю. – Спасибо вам большое за чашку и за приятное общение. Я ещё зайду, я думаю, перед тем, как уезжать из Анрельта.
– Я уверен, абсолютно уверен в этом, – сказал Стекольщик. И добавил, поясняя, – ведь как же можно без хорошей посуды-то жить?
