– Было бы очень хорошо, чтобы вы, Август, продекламировали на съемке что-нибудь лирическое из вашего творчества. Знаете, это так трогательно: слова про настоящую любовь человека, бредущего наугад по дремучей суровой северной природе. Не совсем наугад? Ну вы-то понимаете, о чем я? Ваша мама мне кое-что читала и мне приглянулось вот это: про грозу, гром, и дождь, и убегающую реку. Да, я запомнила! Будьте так любезны…
Вечером перед съемкой в просторном номере останкинской гостиницы Август стоял один на один перед судом беспощадного зеркала. Этот в человеческий рост судья-правдолюб бесстрастно фиксировал все: волнение голоса, дрожание рук и самое страшное – несвоевременную окаменелость мимики. Его собственное эхо слегка ободряло Августа своим рефреном, а прерывистый гул вечерней улицы из открытого окна имитировал неравнодушный зрительный зал. Благодаря им после третьей попытки слова зазвучали более непринужденно:
Не то чтоб не спалось,
Не то чтобы не елось,
Не то чтоб не жилось,
Не то чтоб не болелось.
Все вроде как у всех.
Но…нечто глубоко… под «нечто» понимаю,
Не собственно свое, а то, что принимаю
Извне, ну а потом храню, было.
Так вот, оно внутри все бегало, как кровь,
И с нею породнившись,
То траверс поборов,
То с горочки спустившись,
По жилочкам неслось.
И часто задыхаясь,
Я открывал свой рот,
Любовью упиваясь.
Да, это все она, чертовка, осклаблясь,
На палке лыжницы бесясь,
То ярко-голубым, а то сталисто-серым светом,
Не замечая ничего при этом,
Виляла, в слалом уводя, и финиша его достичь желала,
И вдруг, перекрестясь, как в пропасти пропала.
Из раны утекла и лавой застит очи,
И дымная река, свернувшись в многоточие,
На теле возвысясь пластом, корой, вулканом,
Пред нами предстает предсмертным чистоганом.
Ну а скорей всего, в лимфоузле лежит,
Как зверь в своей берлоге.
А мимо жизнь бежит
И вновь пути-дороги…
Все после зарастет, исчезнет страсть, как пламя.
На теле зацветет растительность. И нами
Займутся доктора всех будущих времен.
А также само время.
Профессорам достанется любви прошедшей эра.
И лишь кровоточащая ее кальдера
До века и потом еще не остывает,
И тот рубец любви всегда напоминает
О жизни там. Внутри.
Это был последний опус к Василисе двухгодичной давности, после которого у Августа навсегда пропала жажда консервирования собственных эмоций в рифме. «Видимо, – размышлял он, по привычке анализируя ситуацию, – я сказал все, что мог. Примерно как Артюр Рембо. Единственно, что все-таки не умер после того, как иссяк родник творчества». Добродетель скромности Августа никогда особо не привлекала, скорее она иногда принуждала его к использованию ее черт в своем облике. Верная память, как антикварная чеканка, продавленная в пространстве новыми декорациями и ролями героев, более вероятнее, чем старые слова, теперь с новой силой тормошила уснувшие было мурашки чувств, снова приглашая их бодро пробежаться по коже. Он еще раз убедился в своей правоте и существовании в себе иной, независимой жизни «там внутри».
Потом он отдал дань геологической романтике и бегло прошелестел таежную метеосводку:
Громыхнуло небо в бубен облаков,
Взволновались кудри северных лесов.
С юга приближался шепелявый гость,
Шепотом стирающий городскую злость.
Сердце вдруг забило первобытный бой,
Жилы натянуло звонкой тетивой –
Молния не хочет вхолостую бить,
А река стремится поскорей уплыть.
Дождь, не постучавшись, отворил окно
