В дверь ворвался ветер с кем-то заодно,
Зашумели гости с громом во главе,
Заварили чаю на сухой траве.
Мы сидели долго, выплеснули все,
Что налил нам вечер, что нальет еще.
Отсырели стены от чужих обид,
От страстей туманных был и я убит.
Вдоволь настучавшись градом по столу,
Вдоволь нарыдавшись, дождь иссох к утру,
Мне осталась влажность боголиких черт,
Выбоины в сердце и в душе концерт.
Днем мне надо мерить глубину болот,
Изучать колючесть северных широт.
Вечером и ночью нужно обсыхать,
Сном перенесенным на твою кровать.
Выбрал еще свое любимое. С этими товарищами все было более чем надежно и незыблемо: дорога, рельсы, шпалы, вагоны, лица пассажиров – это его неразлучные друзья и подруги по жизни. И он был всегда рад встрече с ними: и тогда, и сейчас.
Днем иногда внезапно гаснет свет,
И будто небо, веселящим вздором пресыщаясь,
Готово гаркнуть темнотой, но нет:
То черный глаз блестит корыстливым зрачком, и в том не каясь
Наводит порчу на тебя, по-голливудски улыбаясь.
Она, блестяще-въедливая дрянь,
Подсела вовремя в час пик, в час бездны,
И пассажир метро, судьбы читая длань,
Уже влюбился всмерть, и уговоры бесполезны.
Он – жертва безобразных скоростей,
На свалке грез его спасительные царства,
Он закопчен угарным газом новостей,
И вот уж спеленован навсегда агентами злорадства.
Под стук колес, под монотонный зуд
Отполированных станком мелодий
По доброй воле ли его везут
В сырой тупик мировоззренческих теорий?
А в массе лиц шокирующий цвет
Произрастает прогрессирующей язвой,
Ее рассадник – знахарь красоты и крайностей ее апологет,
Не прописал нам сыворотки от любви проказной.
И взгляд газели проберется в сердце оборотистой гюрзой,
И жизнь, как от укуса, встрепенется бегом дивной серны.
От старых драм омоешь тело ей своей слезой,
Но вызванные чувства все равно до пошлости обыкновенны.
…Вагон же мчится; навек пришпаленные рельсы
Одиночеством звенят, вдали в иллюзии сливаясь.
На кресле, будто соглашаясь,
Кивает девушка нам головой тактично.
Молчание ее, оправданное немотой судьбы,
Казалось мне в тот миг до умоисступленья символично.
С самой минуты пробуждения в знаменательное утро встречи с Василисой Август удивился своему спокойствию. Он невозмутимо позавтракал в гостиничном кафе, потом долго в фойе сосредоточенно рассматривал свой наряд в зеркале. Какие-то мелочи вроде дрожащих рук и слезящихся глаз у его спутников отвлекали его внимание больше, чем предстоящая встреча со своей заморской мечтой. «Может, это и странно, – отдавал себе отчет Август, – но объяснимо с того угла обзора, что Василиска все-таки хоть и сдавшийся, но все-таки противник. А в моменты его приближения намного лучше иметь холодную голову со спящими нервами. И это мой тренированный поиском и ожиданием организм знает и без подсказки».
Когда участники съемки после грима рассаживались в студии на указанные помощницей режиссера места в зрительном зале, Август поймал и тут же отшвырнул прочь целую шайку беспризорных мыслей о том, что: «…помрежка такая типичная массовичка – горластая и резкая. Телекамеры старые, с облупленной краской на углах. Микрофон почему-то дают не всем. Мне дали. Эти многочисленные веселушки в массовке в коротких юбках не похожи на потерянных детей или мамаш. Поторговать мордашками, наверное, пришли. Боже, а жара какая! Сколько ж это шоу будет длиться? Неужели целый день? Еще помрежка похожа на мою вожатую из пионерлагеря “Ласточка” после первого класса. Та тоже, пересчитывая нас, пионэров, постоянно беззвучно ругалась».
