Одиночество Мередит - страница 12

Я отложила фотографию в сторону, решив забрать ее себе. Невозможно было представить, чтобы мама когда-нибудь стала просматривать эти напоминания о прошлом, не говоря уже о том, чтобы заметить пропажу. Я почувствовала, как запылали щеки: я разозлилась. Фотографии нельзя запихивать в старую обувную коробку и прятать в глубине шкафа. Их следует расставлять в рамках на каминной полке, крепить на дверцу холодильника или раскладывать по альбомам, которые всегда под рукой. Интересно, зачем она вообще их хранит? Сама фотографировала? Я не помнила, чтобы она уговаривала нас пошире улыбнуться или нараспев давала команду: «Скажите “сыр!”» Не помнила, чтобы мы дружно склонялись над полароидными снимками, наблюдая, как проявляются очертания наших лиц и тел. Вообще не могла вспомнить, чтобы мы делали что-то такое, что стоило бы увековечить как знаменательное событие. Или просто как самый обычный день со всеми его приятными мелочами, которые, в конце концов, и имеют значение.

Я снова вернулась к фотографиям. Там было много черно-белых снимков незнакомых людей. Имена и даты, оставленные на обороте некоторых из них тонким витиеватым почерком, уже начали выцветать. Мое внимание привлекла красивая женщина в свадебном платье под руку с высоким сияющим мужчиной. На обороте были только цифры – 1948. Я быстро подсчитала. Мама родилась в 1957 году.

– Кажется, я нашла наших бабушку и дедушку.

Фиона перестала прихорашиваться и опустилась рядом со мной на колени. От нее пахло маминым «Шалимаром». Я ненавидела этот запах: меня от него тошнило.

– Ее звали Мария. – Фиона провела по изображению невесты пальцем.

– Правда? Откуда ты знаешь?

Меня злило, что Фиона знает то, чего не знаю я. Она знала о фотографиях, знала, как звали нашу бабушку. Что еще ей было известно?

– Я однажды слышала, как мама о ней говорит, – сказала она и пожала плечами. – Может, мне это приснилось.

Я хотела было рассердиться на нее за то, что она, в отличие от меня, не воспринимает это всерьез, но не смогла. Я и сама мало что могла вспомнить, а редкие воспоминания казались очень смутными. Я понятия не имела, что было реальностью, а что нет.

– Ты помнишь, как мы пили что-то горячее и сидели перед электрокамином, завернутые в полотенца?

Фиона посмотрела на меня со странным выражением лица.

– Да. Да, помню. Кажется, горячий шоколад. – Что-то в ее взгляде, слегка расфокусированном, убедило меня, что она не врет.

Я улыбнулась:

– Вспомнилось только что.

– Мы всегда так делали после ванны. Сидели у камина, в тепле. Вообще-то все было не так уж плохо.

Я ничего не сказала, ведь я этого не помнила. Но разрешила себе понежиться в воспоминаниях сестры, представляя, как заботливые руки вытаскивают нас из ванны, притягивают ближе, укутывают, наливают горячую воду в чашку с шоколадным порошком и размешивают, включают камин. Я закрыла глаза и попыталась вызвать в памяти образ мамы, но вспомнила лишь костлявую коленку сестры у себя на бедре, ее длинные пальцы ног, дергающиеся рядом с моими короткими пальчиками, когда мы грели ступни у каминной решетки.

В течение следующих нескольких недель, когда мама играла в бинго или была в пабе с тетей Линдой, я пробиралась в ее спальню и рассматривала фотографии из коробки. Наших с Фионой снимков было совсем немного, мы всегда вместе, не считая двух фото мамы с новорожденным младенцем: видимо, одно с сестрой, другое со мной. На одном снимке она стоит в незнакомом саду перед розовым кустом. Лица ребенка не разглядеть, видна только крошечная ножка, торчащая из складок одеяла. Мама в туфлях на высоком каблуке и в больших солнечных очках, худая, с сигаретой в руке. Улыбается краешком губ.