Сейчас… Сделай это… Как ты умеешь… И он уйдет.
— Так ну что… — поднимаюсь из-за стола, забирая свою чашку. — Идем… в спальню? Или, может, тебе нужно сначала принять душ?
— Зачем?
Сдержанно улыбаюсь.
Кучу денег бы отдала за возможность второй раз увидеть, что стало с лицом Егора после моих слов.
— Ну время, как бы, позднее, — захватив по пути его чашку, направляюсь к мойке. — Если будем трахаться, давай закончим эту светскую беседу. Я планировала лечь спать до рассвета.
Боковым зрением вижу, как Егор разворачивается на стуле, провожая меня глазами.
— Ты… серьезно сейчас?
Я включаю воду, стоя к нему спиной.
— Я серьезно. У меня завтра выходной, и я не собираюсь провести его в постели.
— То есть мы вот так… будем трахаться?
Между ног все сжимается, когда он говорит “трахаться”.
— А что такого? Я тебя не возбуждаю? — быстро оглядываюсь, вымывая пальцами стенки чашки.
— Нет… Дело не в этом… Просто… — Егор замолкает.
Ему явно не по себе.
А вот я, как раз, в своей тарелке.
— Что просто, Егор? Ты сорвался среди ночи, приехал сюда, чтобы… что? Посмотреть на меня? Спросить, кем я работаю? Выпить кофе? Ну бред же.
— А… то есть ты спишь со всеми, кого поишь у себя кофе?
— Хочешь обсудить мои нравственные принципы?
Усмехнувшись, я подставляю блюдце под струю воды.
— Расстегни рубашку…
— Что? — снова стремительно оглядываюсь, думая, что мне послышалось.
— Пуговицы… — Егор дергает головой, скользя взглядом по моей фигуре. — Давай расстегивай… — медленно добавляет он.
Черт. Теперь я не могу понять – он говорит всерьез или нет.
Я отворачиваюсь. Не спеша убираю посуду на сушилку, беру кухонное полотенце и тщательно вытираю руки.
Пальцы всего мгновение тормозят у верхней пуговицы.
Больше я не колеблюсь. Глядя прямо перед собой и стоя спиной к Егору, неторопливо расстегиваю рубашку.
— Снимай… — распоряжается он.
Мятый лен скользит по плечам. Стянув рубашку, кладу ее на стол и упираюсь ладонями в камень столешницы.
От соприкосновения с прохладным воздухом спину и руки осыпает горстями крупных мурашек. Чувствуя, как твердеют соски, едва сдерживаю стон – низ живота будто лизнул жар огня.
— Теперь иди сюда, — толкает Егор хрипловато и низко.
Я заправляю за ухо волосы с правой стороны, оборачиваюсь и огрызаюсь:
— Сам иди.
10. 10
Егор
— Нога… — со звоном опускаю чашку на фарфор. — Это после того?
— Да.
В голове моментально возникает гул, нарастая, он бьет пульсом по вискам и заканчивается так же резко и оглушительно.
Бам.
Я заново переживаю первые секунды после того, когда Кира упала и разбилась, когда я думал, что она – всё. И я вместе с ней.
Внутри начинает давить. Что-то тяжелое, муторное разъебывает душу, мешает вздохнуть, распространяется по легким вязким налетом и добивает адским флешбэком.
“…Лежит сама на себя не похожа… Тоненькая, как тростинка… В гипсе, в бинтах, все вены истыканы, бледная, как будто куколка фарфоровая… Разбилась наша куколка… За руку меня держит вот так… Пальчики холодные-холодные… И смотрит, молчит, реснички только подрагивают. А потом говорит мне тихо-тихо: “Не плачь, мама, все будет…”
Со спазмом проталкиваю в трахею долгожданный кислород, затягиваюсь глубоко и жадно.
Между нами виснет долгая звенящая пауза. Тусклый свет и тишина подергиваются рябью.
Взглядами пересекаемся.
— Мне очень жаль…
Сложно что-то еще сказать.
Но и не мог я промолчать и сидеть как ни в чем не бывало, словно не замечаю ее противоестественной дробной походки, чуть вздернутого вверх правого плеча и скошенного левого, сутулости. Проигнорировать ее внешний вид – значит расписаться в том, что мне похрен, что я ни при чем.
