Он вылетел из комнаты, хлопнув дверью.
Марика пожала плечами. Сколько она себя помнила, ей всегда приходилось быть судьей в стычках между отцом и сыном. Казалось, их конфликт начался со смерти их матери – Дьердю было пять, а ей – всего два с половиной.
Тогда старик стал сам не свой, и в приступах горечи он изливал гнев на старшего из детей. Марика старалась вырасти как можно скорее, чтобы стать между ними посредником, играя роль матери для брата и жены для отца.
– Постарайся понять, Дьердь, как трудно ему живется.
– Это не повод поднимать на меня руку. Нет, в каком-то смысле я понимаю: на этой работе он словно в клетке. Да, Марика, даже приверженцы социализма скрывают свои амбиции. План коллективизации полностью провален. Его начальник явно винит в этом нашего отца, а на ком ему выпускать пар? Иногда я жалею, что у нас нет собаки, которую он мог бы пинать вместо меня.
Марика знала, что, несмотря на раздражение, в чем-то Дьердь искренне сочувствовует неудаче отца. Старик помог кому-то, кто начал новую жизнь в качестве помощника сапожника в Капошваре. Самым большим несчастьем Иштвана Колоджи было то, что он вырастил невероятно умного сына, на фоне которого сам казался полной посредственностью.
Глубоко в душе они оба понимали это и по этой причине опасались друг друга любить.
– У меня потрясающие новости! – крикнула Анико, перебегая через бульвар Музеум, чтобы увидеться с Джорджем в перерыве между лекциями на юридическом факультете.
– Погоди, – улыбнулся он, – тест на беременность оказался отрицательным?
– Это мы узнаем лишь в пятницу, – ответила она, – но ты только послушай: польские студенты устраивают забастовку в поддержку Гомулки[62], а мы собираемся организовать марш солидарности.
– Анико, тайная полиция это так не оставит. Эти головорезы из Управления госбезопасности вышибут вам мозги. А не они, так наши вежливые «гости» из России.
– Дьюри Колоджи, ты не только пойдешь со мной на марш, но и будешь нести один из плакатов, которые я рисовала все утро. Итак, какой выбераешь: «Дорогу польской молодежи» или «Русские, убирайтесь вон»?
Дьердь улыбнулся. Отец ведь обрадуется, когда увидит его с транспарантом?
– Этот, – сказал он, показывая на плакат с надписью «Венгрии – новое правительство».
Они поцеловались.
Атмосфера на площади Пятнадцатого марта накалилась от ожидания. Тысячи демонстрантов столпились вокруг, размахивая плакатами и флагами. Прибыли делегации от заводов, школ и университетов. Молодой актер из Национального театра забрался на статую Шандора Петефи и начал декламировать его «Национальную песню», в 1848 году воодушевившую венгрский народ на революцию.
Разрастающаяся толпа решительно подхватила со слов «Most vagy soha! – «сейчас или никогда!».
Впервые в жизни Дьердь почувствовал, что происходит нечто серьезное и он является частью этого.
Наконец началось шествие, возглавляемое демонстрантами, несшими венок из красных гвоздик. Они высыпали на главные улицы города, перекрывая движение, но никакой агрессии не наблюдалось. Напротив, многие водители закрывали машины и присоединялись к марширующим, которых становилось все больше благодаря вышедшим на улицу продавцам и рабочим. Из каждого окна, с каждого балкона им махали в знак поддержки.
Будто по волшебству Будапешт превратился в бесконечное поле красного, белого и зеленого. Триколор был повсюду: ленточки, одежда и даже бумага. Когда студенты наконец повернули к площади Йозефа Бема, они увидели, что статую в центре уже накрыли огромным венгерским флагом, в середине которого на месте советского герба зияла дыра.
