– Назад! – полицаи вскинули винтовки, начали теснить толпу обратно. – Назад! Стоять!
Люди отхлынули, в страхе теснее прижимались друг к дружке.
Это была первая смерть в Вишенках с начала войны.
– Ну, вы поняли, сволочи, что ожидает того, кто смеет поднять руку на законного представителя оккупационной власти? – Кондрат к этому времени оправился и, чувствуя поддержку и защиту со стороны полицаев, опять взирал на притихшую толпу, гневно поблескивая заплывшими жиром глазками. На щеках ярко выделялись глубокие царапины, наполненные кровью.
– Напоминаю! С завтрашнего дня приступить к уборке! Головой отвечаете! – и направился к ожидавшим машине, по пути пнув сапогом лежащую на земле бывшую сожительницу.
– Шалава, курва, халда! Она ещё будет… – бормотал бывший первый председатель колхоза в Вишенках Кондрат-примак, а ныне – бургомистр районной управы Кондрат Петрович Щур. – Все-е-ем покажу! Вы ещё не знаете меня, сволочи. По одной половице… это… дыхать через раз… Шкуру спущу с каждого, если что, не дай боже. Будут они тут…
Полицаи поселились в доме Галины Петрик, выселив хозяйку в хлев. Готовить им, прибирать в хате приказали старшей дочери Гали тридцатилетней Полине, что жила по соседству с матерью.
Василий Никонорович Ласый зашёл в контору колхоза, долго беседовал с Никитой Кондратовым, инструктировал, что да как должно быть с уборкой.
– Смотри мне, человече! – напутствовал Никиту. – Я не знаю, какие у вас были отношения с господином Щуром. Мне это неинтересно, наплевать и размазать. Мне моя жизнь во стократ важнее и ближе твоей и всей деревни вместе взятой. Так что не вздумай шутковать: себе дороже. У меня разговор будет ещё короче, чем у пана бургомистра с этой бабой: в расход без предупреждения. Понятно я говорю? Переводчик не нужен? – полицай сунул к лицу Никиты большой волосатый кулак.
– Да-а уж… я это… – Никита Иванович отвечал неопределённо, тряс головой, пожимая плечами. – Да-а уж… вон оно как. Вот уж бог наказал ни за что, ни про что.
…Ефим сидел на ганках, смотрел, как зарождается новый день над Вишенками.
Притихла деревенька, ушла в себя, затаилась, себе на уме. Только Деснянка всё так же бежала, катила воды мимо, подтачивая на повороте высокий крутой берег. А он потихоньку осыпался, обнажая всё больше и больше корней вековой сосны на краю берега, что у Медвежьей поляны. Уже не только мелкие, тонкие корни её обнажились, но и явилась миру часть корней старых, толстых, заскорузлых, что десятилетиями удерживали дерево по-над обрывом. Пока ещё держали, но река своё дело тоже знала, подтачивала, постепенно сводя на нет усилия корней, лишая опоры.
Так дружно женщины не выходили на уборку урожая даже при колхозе, до войны.
Сразу на рассвете, когда хозяйки только-только собирались идти в хлев доить коров, Никита Кондратов и Аким Козлов уже пошли делать обход по деревне, заходили в каждый двор, в каждый дом, где была хоть какая-то женская душа.
– В поле, бабаньки, в поле. Жать рожь, а потом и за пшеничку возьмётесь. А сейчас рожь, бабы, рожь надо убрать, в наших интересах это, – наставлял хозяйку Никита. – Только работать надо как никогда хорошо, понятно я говорю?
– С чего это рвать пупа на немца, Никита Иванович? – иногда спрашивала хозяйка. – Чай, не на родных отца с мамкой пластаться в поле надо?
– Потом всё обскажу, моя хорошая. Это для себя, для нас, а не для германцев. Так надо, поверь.
