– И чего приперся? – ласково улыбаясь, спросила своего гостя Азэми.
– День рождения у меня, – ставя на стол бутылку саке, отвечал Нигицу.
– Врешь, у тебя же в феврале…
– А сегодня второй…
– Какой еще второй?
– Вот до чего ты нелюбопытная… Всю жизнь меня любишь, а толком ничего про меня не знаешь…
– Ой, брось ты заливать! Кто это любит-то? Может, ты по мне вздыхаешь?
– Дак это… Оба…
Азэми раскраснелась. В воздухе повило молчание. Вскоре она прервала его.
– Чем заливать, лучше наливай!
Нигицу дважды просить не пришлось – и уже спустя секунду оба морщились от терпкого привкуса самостоятельно приготовленной другом мужа саке.
– Так чего ты там про день рождения нес?
– Я ж ведь когда в армии служил, гонщиком был. Так вот как-то раз сажусь я значит за руль, рядом штурман мой… Гоним… сто, сто пятьдесят, двести… Внезапно в машине патрубок лопается, грохот, мы в кювете. Я глаза открываю – а на пассажирском сиденье труп…
Нигицу безбожно врал. Но делал это с таким выспренним и пафосным выражением лица, что даже искушенный слушатель мог поверить ему.
– Я с тех пор и запил-то так зверски. Считай, что родился второй раз…
Азэми от ужаса прикрыла рот рукой.
– Да ладно тебе?
– Отвечаю. Гадом буду, – отмахнулся Нигицу, вновь наполняя стаканы. Снова выпили. Нигицу продолжал.
– А ты знаешь, я иногда думаю, что лучше бы я тогда вместо Васьки-штурмана разбился.
– Типун тебе. Чего это ты?
– А нахрена мне все это надо-то было без тебя?
– Что – все?
– Ну, жизнь, работа, армия, семья… Зачем? Когда тебя нет, то и жизнь не мила…
– Скажешь прямо, жизнь не мила…
– Говорю тебе – иногда просыпаюсь, а жить неохота. Ни на работу идти, ни делать ничего не хочу. Даже пить – и то не хочу, – при последних словах он воздел палец к небу так, словно предметом разговора был Его Величество Император. От важности сказанного Азэми изумилась – она знала истинное значение саке в жизни Нигицу, и потому такую его жертву не могла не оценить по достоинству. Видя ее реакцию, собеседник стал петь Лазаря пуще прежнего, а веки его начали влажнеть.
– Это ведь мы, грешные люди, таракашки земные, обмануть друг друга можем, – говорил он, стуча ребром ладони по столу, – а ведь Бога-то не обманешь, Он все видит. Видит, как мы мучаемся тут друг без друга. Ну? Разве не так? Ты без меня, а я без тебя?! Так ведь не должно быть! Не должно, не должно слышишь… – Нигицу зарыдал крокодильими слезами и уронил плачущую голову на большую грудь Азэми. Она с сожалением и трогательной нежностью, воскрешая в памяти картины былой любви, стала гладить его по затылку, приговаривая всякие нежности. И на минуту ей показалось, что не было всех этих почти двадцати лет, не было разлуки, не было никаких взаимных подлостей и гадостей. Он показался ей по-прежнему таким же красивым… и даже наверное еще красивее, чем раньше. Она взяла его лицо своими мягкими и сильными руками и притянула к себе. Они слились в поцелуе, и сами не заметили, как это прикосновение губ унесло их на вершины блаженства, где людям свойственно забывать о времени, о приличиях, о законах – обо всем на свете…
И, конечно, о некстати уехавшем и еще более некстати вернувшемся муже. Сознание вернулось к Азэми, когда она увидела его с занесенным над ней и спящим кверху задом Нигицу топором в дверях супружеской спальни.
Она неистово вскричала.
– Не ори, дура, – резким и не терпящим возражений тоном парировал Мисима. И хоть она была крупнее и сильнее его в разы, но сейчас уверена была, что, доведенный до отчаяния картиной увиденного, он способен оставить и от нее, и от ее нерадивого любовника рожки да ножки. Последний тоже быстро среагировал на крик. Оторвав лицо от подушки и дыхнув на Азэми перегаром, он промямлил:
