Тут Алла вспомнила эту самую соседку, и раскаяние немедленно проступило на ее подвижном лице. Тонкие черты при всей склонности к мгновенному изменению неуклонно сохраняли серьезность, что не шло на пользу Алле, прибавляя ей возраста. Если бы не строгое, порой трагическое выражение лица, она вполне бы сошла за ровесницу Вики: невысокая, хрупкая и ладненькая. Лицо не подходило к ее фигуре, к легкомысленно вспархивающим при любом движении легким пепельным волосам, не слишком аккуратными прядками спускающимися на тонкую шею. Со спины их с Викой можно было принять за сестер, но даже со спины Вика казалась ярче и энергичней. Лицо Аллы исключало саму мысль о существовании смешной или забавной стороны у сложной – да, противоречивой – да, и такой беспощадной жизни. Не то чтобы Алла не справлялась с трудностями: она же считалась умной женщиной, ее ум надоедал окружающим точно так же, как ремарки о нем, но она уставала в борьбе с мирозданием. Алла принадлежала к той же породе сомневающихся, что и ее муж Алик. Из одежды предпочитала строгие костюмы с прямой юбкой, из еды – полуфабрикаты, не слишком вкусные, но не отнимающие много времени на приготовление, из домашних животных, если бы решилась завести, – черепах. Аллина шубка, натуральная в отличие от Викиной, вполне могла бы быть шубкой ее матери: не по степени изношенности, а по части строгости и необязательности покроя. Но мать Аллы предпочитала как раз рискованные фасончики, и это было вечным камнем преткновения между ней и дочерью. А сладить с матерью никому еще не удавалось, даже соседке, война с которой не на жизнь, а на смерть шла, сколько Алла себя помнила.
С этой соседкой, вносящей в дом смуту и непорядок, Алла зимой, восемь лет назад, не поздоровалась при встрече. Она уже не жила с мамой, переехала к мужу, но нелюбовь к соседке не утихала, разгораясь по мере маминых жалоб. На середине лестничного пролета соседка первая поприветствовала ее и спросила:
– Что, Аллочка, маму навестить собралась? Почему же без супруга? Что там на улице делается, хорошая погода?
Соседка собралась на прогулку с маленькой, ржавого цвета собачкой, которую завела после переезда Аллы, собачонка тянулась понюхать незнакомку и повизгивала от нетерпения. Алла, только что вспоминавшая историю войны с соседкой, как в целом, так и последние отвратительные эпизоды, мучаясь оттого, что ни разу никоим образом не проявила своего отношения, не выступила на стороне матери, посмотрела на пожилую женщину и, надо сказать, с немалым душевным напряжением холодно переспросила:
– Что?
Та растерянно, с легкой истерической нотой повторила:
– Погода хорошая, говорю?
Алла посторонилась, шагнула к стене, благо пролеты в родительском доме широкие, и, ни слова не ответив, осуществляя таким образом возмездие, прошла наверх, на каждой ступеньке ощущая недоуменный взгляд, обшаривающий ее спину. Недоуменный, а не разгневанный. Соседка так и не поняла причины невежливости.
Сейчас, стоя в сладко пахнущем полумраке храма, испытав редкое состояние относительного покоя, Алла отчетливо вспомнила тот давний эпизод и испытала живейшее раскаяние. Зачем ей потребовалось обижать старуху? Почему решила взять на себя роль судьи в отношениях между двумя немолодыми женщинами, на самом-то деле горячо привязанными друг к другу, как выяснилось после смерти соседки. Стыд окончательно согрел ее, замерзшую на утреннем морозце, и Алла подумала, что Бог, если он есть, должен принять ее раскаяние, ибо оно искренне. Но позже сообразила, что рассчитывать на искренность собственного раскаяния означает тем самым ставить под сомнение саму искренность, ибо искреннее чувство не осознает себя. То есть Бог, если он такой, каким Его принято представлять, не сможет принять ее молитву, но ведь она и не молилась. Привычно заплутав в мыслях и выводах, Алла тихонько вышла из церкви, тем не менее испытывая облегчение, словно от сделанного, давно намеченного дела. На двух хорошеньких девушек, спорящих о чем-то у церковной ограды (на Вику со Светой), она не обратила никакого внимания.
