«А в «младшем десятом «Б» Катя училась, – уныло подумал Саша, с трудом поворачиваясь и морщась от боли в разрезанном животе, и стало ему совсем невыносимо. – Увидеть бы ее хоть разок, хоть издалека… Какая она стала?»
Почему-то он был уверен в том, что Катя с возрастом не расплылась, как многие девчонки, не постарела. «Идиот, – оборвал он себя. – Ну как не постарела, если ей уже тоже сорок четыре».
И вдруг понял, что ему абсолютно все равно, какая она сейчас. Он любил бы ее любую. Он, тренированный красавец, сильный и харизматичный мужик, в объятия которого падали самые роскошные женщины, ухоженные, с идеальными телами и лицами, Катю он любил бы любую. «Закрыл бы ее дома и не отпускал никуда, пусть бы ждала меня с утра до вечера, как в далеком девяносто третьем, а, дождавшись, стояла у двери и нетерпеливо переступала бы своими тонкими, как у козочки, ножками, – продолжал страдать Корольков. – Ну ладно, – разрешил он себе. – Мне так хреново сегодня, пусть будет „как будто“… Как в детстве». И потянулся за еще одной сигаретой.
Крайний раз он видел Катю девять лет назад. Саша терпеть не мог это армейское выражение «крайний раз», но, когда вспоминал о той встрече с Катей, суеверно не позволял себе даже мысленно произнести «последний раз», потому что по-настоящему боялся, что эта пусть мимолетная, но все-таки встреча станет действительно последней.
И если была у доктора Королькова мечта, то только одна, сокровенная и единственная: увидеть Катю хотя бы еще один раз.
Сентябрь 2006 года
Юбилей школы решили отметить день в день – 3 сентября. Ему позвонили, конечно, заранее, еще в июле, и он с замиранием сердца тянул с решением до последнего. Идти или нет? Со своими одноклассниками он общался и так, без всяких там юбилеев. Учителей вот только повидать? Ведь до сих пор работают и Лукич, и химоза, и трудовик с ботаником… Но они с парнями частенько бывали в школе – уж пару раз в году точно, с Днем учителя поздравить, с Новым годом…
Он прекрасно понимал, что с большой долей вероятности Катя будет на этом мероприятии. Общих знакомых у них было много, но никто не знал об их романе. Никто, потому что, если бы знал хотя бы кто-то один, эта сенсационная сплетня еще двадцать лет назад облетела бы весь жилмассив и до сих пор обрастала бы все новыми пикантными подробностями. Саша понял это еще в девяносто третьем, когда, выйдя из коматоза после расставания с Катей, осторожно стал прощупывать почву. Никто из девчонок, а это было самым важным, ничего не знал. Никто не задавал ему ни наводящих, ни прямых вопросов, ни на что не намекал… Значит, рассуждал он, она тоже никому не сказала. Ну и пусть, решил он тогда, это останется нашей с ней тайной. Так ему было даже немного легче: создавалась иллюзия, что их с Катей что-то связывает, ну пусть хоть эта общая тайна.
Значит, тогда, летом девяносто третьего, им не казалось, что они одни на необитаемом острове, острове их любви в огромном океане безвременья, бессезонья, безнадежности, безденежья и безлюдья.
Он все-таки пошел. День был чудесный, солнечный, и никакой осенью еще и не пахло: тридцатиградусная жара стояла уже несколько недель подряд, и прогретым было все – земля, деревья, трава, асфальт. Городские пляжи были переполнены, и народ, словно позабыв о том, что Ильин день давным-давно прошел, купался в Оби, на море и даже в фонтанах в центре города – до того было жарко. Саше, родившемуся в январе, по всем народным приметам полагалось любить зиму, мороз, метель, лыжи и коньки, однако он из всех времен года предпочитал лето. Солнца он не боялся, загорал моментально, никогда не сгорая, отчего его зубы становились еще белее, а кожа приобретала удивительно красивый оттенок. Чтобы загореть, ему не нужно было часами париться на пляже, достаточно было пару дней походить в льняных брюках и рубашке, и все – тело становилось смуглым, как будто он неделю валялся у моря.
