Рассказывает повесть об одной самой тяжелой неделе весны двадцать первого года в родном городе писателя Челябинске. Еще не кончилась Гражданская война, в городе голод, угроза кулацкого мятежа. Группа коммунистов гибнет, защищая город, жертвуя собой. Не случайно повесть и ее герой нашли отклик у Николая Бухарина, который 30 января 1923 года в газете «Правда» опубликовал статью «Первая ласточка» с высокой оценкой «Недели». Эта статья и стала предисловием к книжке Либединского.
Автор повести был принят «интеллигентными» партийцами, воспитанными на народнических идеалах, и это помогало ему подниматься по номенклатурно-партийной лестнице. Но положительная рецензия Бухарина еще отзовется на судьбе писателя в тридцатые годы.
Отношения с юной Ольгой Берггольц у Либединского были теплыми, несмотря на то, что когда Ольгу исключали из ЛАПП, Юрий Николаевич был одним из ее критиков. Он открыто ухаживал за ней, а Ольге льстило, что к ней неравнодушен вождь пролетарской литературы и что он хвалит некоторые ее стихи.
И внешне он был хорош собой: с мушкетерской бородкой и усами, красивый, стройный, и при этом уже объявлен живым классиком. Но 1 декабря 1929 года на спектакле ТЮЗа Ольга познакомила его с юной Мусей. Либединский влюбился с в первого взгляда: «…вижу и твое милое лицо с золотыми и горячими глазами, – писал он ей 22 февраля 1930 года, спустя несколько месяцев после знакомства, – прекрасное очертание твоего профиля и грубоватую и неженскую силу твоего рта <…> как ты идешь рядом со мной, как это было впервые в ТЮЗе, я так обрадовался, что у тебя приятная, совпадающая со мной походка, а ты идешь, очень стройненькая, внушающая мне почтение, почти страх».
Мусе, которая была еще школьницей, непонятно было, как отвечать на знаки внимания взрослого мужчины. А он в своих любовных признаниях объяснял ей, что теперь, как Пушкин, мечтает обрести покой и счастье в семье. И хочет быть только с ней. 18 января он записывает в дневнике: «…в этой семнадцатилетней девочке – вернее, в наружности ее – нет ничего, ни одного движения, которое было бы мне неприятно, она вся в своей простоте и некоторой отгороженности внутренней кажется мне совершенной».
Но Муся была легкомысленна, своенравна и аполитична. И Либединский чувствовал себя с ней неуютно, совсем не так, как с Мурашей Герасимовой: «Каждый раз, когда ты пишешь о революции, – я настораживаюсь», – замечает он. А в письме от 1 марта 1930 года, отвечая на ее послание, строго выговаривает Мусе: «Но есть в этом письме место, которое меня разозлило и ошеломило, это по поводу продажи картин из Эрмитажа – за границу. Да, ошеломило и разозлило, и, хотя я в прямой зависимости от тебя, и ТЫ МОЖЕШЬ НА МЕНЯ РАЗГНЕВАТЬСЯ за это, я все-таки тебе выражу свои чувства, хотя это и будто не в моих интересах.
Дело не в том, что мне не дороги картины из Эрмитажа, а тебе они дороги… Но в тоже время для меня – это не разрешается так, как у тебя получается – ВАНДАЛЫ, ВАНДАЛЫ, но ведь НУЖНА валюта.
Вандалы – милая совушка, как обидно и нехорошо слышать от тебя это слово, которое всякая шваль уже тринадцать лет говорит по нашему адресу».
Либединский, воспитанный в культурной семье врача, окончивший реальное училище, не мог не понимать ценности произведений искусства, которыми уже десятилетие бойко торговала Советская власть. Но его революционные взгляды на мораль, убеждение, что цель оправдывает средства, не позволяли ему усомниться в решениях партии.
