– Ну, что чернявое лесное чадо, дарю тебе имя Упан и носи его, пока другое не заслужишь.
Малыш вякнул, перевернувшись снова на спинку, и, смешно задирая толстые ножки, с усилием прижал пухлый с ямочкой подбородок к груди, сел и требовательно вякнул еще раз.
– Уже сидишь? Крепок, крепок, медвежья кость… Есть, что ли хочешь? Да, голод не тетка, голод – дядька! Злой и страшный, – и подумав, добавил, – и безжалостный… – вздохнул, словно о чем-то своем вспомнил Кондый. – Да, ты прав, сейчас поищу тебе еды. – Проскрипел старый суро.
Неподалеку от входа на полу отыскалась крынка с молоком, что намедни приносила Еласка в благодарность за отвар, от которого в сосцах молоко не убывает. У нее ж очередное дитя народилось недавно. «Молодец, Ваган! – подумал Кондый, – по добру его и духи пращуров чадами одаривают, и все, вроде, живы, никто к предкам не ушёл. Сильным семенем за доброту духи Вагана одарили.» Найдя на полках за очагом чистую мягкую тряпицу, связав её мягким узелком, обмакнул в молоко и сунул в ручки Упану. Тот крепко ухватив соску сперва понюхал и ничего плохого не найдя, запихнул целиком в рот и начал её сосать, урча от удовольствия: «Ер-ер-ер..»
– Как есть медвежонок! Только они так урчат… Эх, Упан-Бер, живи пока у меня, не вышло из тебя медвежонка, будем лепить человека… – вздохнул старый суро.
Так и остался Упан-Бер у Кондыя жить. Рос мальчишка не по дням, а по часам! Уже через месяц встал на ножки и пошёл. Топотали розовые пятки по дощатому полу теплой избушки. Бегал от очага до окна, от окна до деда, с хохотом утыкаясь тому в колени. Забываясь иногда, пытался опустится на четвереньки, за что строго, но непреклонно воздвигался дедом на две ноги, чтоб тут же, косолапя, вразвалочку убежать к очагу, от очага к окну, от окна вновь к Кондыевым коленям.
Однажды, пришла Еласка и, зная о чудном воспитаннике старого суро, принесла ношеные рубашки. Малыш с удивлением разглядывал рукава и подол длинной рубахи, надетой на него тут же старым волхвом, рассматривал вышитые красными, выцветшими от времени, обережными узорами. Затих. Водил завороженно пальчиком по крестам, ромбам, точкам и линиям, отчего-то шевеля губами. Кондый, расспрашивающий Еласку о делах в селении заметил, что дитё притихло. Умолкла и Еласка, его внимание привлек к малышу арвуй, тронув ее за рукав.
– Деда, это что? – низким рокочущим голоском, слегка шепелявя, вдруг спросил маленький Упан, вопросительно подняв на Кондыя глаза.
Еласка, вытаращив глаза и прикрыв рот рукой, ошарашенно прошептала:
– Кондый-суро, ему ж еще и полугода нет, а он уже заговорил!..
Волхв улыбнувшись, поднял руку, призывая женщину замолчать, и ответил мальчику:
– Это, Упан, есть Тылым, его еще в других землях и Знич, а где и Агни зовут, огонь, а где и Белен. Это знак священного жертвенного огня и домашнего очага. Именно это узорочье, малыш, помогает защитить дом и передает человеку вековые знания и мудрость. – Наставительно произнес Кондый. – А это, Упан, Волык, по-другому Воловик, или, его ещё Велесовиком зовут в южных закатных землях. Это тако же сильный знак, он оберегает от лесных бед и защищает в пути. Тебе занятно? – спросил Кондый.
– Да, деда! Хочу еще про знаки! Расскажешь? – проговорил Упан, слегка коверкая слова непривычным к людской речи языком.
– Конечно, малёк! Расскажу! – Сказал арвуй, поворошив черную густую шевелюру парнишки, а сам подумал, что не ошибся, взяв к себе найдёныша, теперь уж будет кому древние знания предков передать.
