Еласка ушла в весь, унося на хвосте весть о чудном ребенке, что в неполных четыре месяца бегает и говорит.
Дни потянулись дальше и маленький Упан с любопытством и интересом слушал Кондыя, задавал вопросы, но тут же ярился, если не получал на них в сей же миг ответа. Старый суро забавлялся, ухмыляясь в седую бороду, когда малыш, злясь, покрывался шерстью и начинал порыкивать, упрямо наклонял круглоухую головку, и требовал ответа.
– Ты еще мал Упан-Бер, – с теплом в голосе говорил Кондый и тихонько щелкал по носу ярящегося медвежонка. Именно медвежонка! Ведь когда найденыш злился, человеческие черты исчезали, растворяясь в бурой шерсти, ладони становились широки, а вместо мягких розовых человечьих ногтей вырастали крепкие черные медвежьи когти, пусть еще маленькие, медвежонкины, но достаточно опасные для мягкокожих людей. Но старый волхв мальца учил не только ведовским знакам, но и учил того владеть собою, сдерживаться и не злиться по-напрасну. Правда, пока еще плохо получалось, но старик не терял надежды.
Рано утром мудрый суро будил малыша, заставлял умываться, надевал чистую рубаху, порты ему еще по возрасту не положены были. Кормил бесштанного лепешками с молоком и начинал занятия. Ставил маленькому Упану на голову полный туес холодной воды и начинал рассказывать о чудесных знаках, в которых таилась мудрость предков и помощь духов. Найденыш не мог долго стоять неподвижно, отвлекался то на шумнувшую за окном птицу, то на скрип половиц, то еще на какую мелочь, и большой туес часто опрокидывался, окатывая малыша мокрой и холодной водой. Старый Кондый заходился в каркающем смехе, топорщил седую бороду и хлопал жесткими ладонями по коленям. Малыш злился от обиды, от прилипшей к спине мокрой рубахи, от дедова раскатистого смеха, и медленно покрывался темно-бурой шерстью и злобные глазки яростно сверкали из-под насупленных бровей. Он злился, но обидеть деда не мог и не желал. Ведь именно этот человек подарил ему свою любовь, заботу и ласку. И пока дед смеялся, парнишка успокаивался, острые медвежьи когти прятались, бурая шёрстка таяла и перед любящим дедом снова представал розовощекий и черноглазый малыш.
***
Солнце взобралось на самую макушку лета. Зацвели липы, наполняя сладким медовым ароматом чащобу. Среди кудрявых веток и густой листвы деловито сновали пчелы, иногда залетая и в сумрачное урочище волхва, окруженное старыми елями. У крутой лесенки, ведущей в избушку, людскими ногами была вытоптана широкая проплешина, которая после полудня озарялась теплыми лучами солнца. Упан подрос, и старый волхв уже не разрешал бегать мальчишке без порток и неопоясанным. Справили Упану штаны и тонкий веревочный поясок. Каждое утро, умывшись и одевшись, завтракали тем, что приносили люди к медвежьему камню и чурам. После завтрака начиналось ученье. Ученье сложное, тяжелое, такое, что, порой, не раз приходилось менять мокрую рубаху на сухую. А потом после занятий дед усаживался на солнышке погреть старые кости, а Упан играл на освещенной солнцем проплешине. Он возился с птичьими костями, веточками и шишками, строя из них маленькие домики на ножках, совсем, как избушка у деда-суро.
Дед Кондый сидел на нижней ступеньке и щурясь наблюдал за вознёй внука. Уже давно он считал найдёныша родным существом и иначе, чем внуком не называл даже мысленно. Вокруг тихо шумела листва, шевелили густыми лапами ели, а сквозь ветки высоких деревьев нет, нет, да и проглядывали солнечные лучи.
