– Ну, что стоишь, внучок, в ногах правды нет, сам поди знаешь про ноги-то, – Намекнула о бабка… – Садись и спрашивай, – ласково похлопала по земле высохшей ладонью старушка.
Ольма где стоял, там и сел, прямо напротив бабки, от которой его отделяло только пламя волшебного огня. Старушка терпеливо ждала, приветливо и ласково глядя через огонь.
– Ты кто? Откуда? Она кто? – Говорил, будто бросал камни в воду, и показал рукой в сторону черного многорукого чура Ольма.
– Ой, милай, не признал, чай? Я ж твоя прабабка, – улыбнулась, став враз похожей на сморщенное яблочко, старушка, – Зови меня Шокшо-ава… Хотя, раньше меня по-другому кликали… – хмыкнула бабушка. – А откуда? Да из тех ворот, что и весь народ. Только не так надо было спрашивать – откуда? Надо было спрашивать – почему? – хитро подмигнула бабулька и морщинки лучиками разбежались от добрых выцветших глаз.
– Почему же, мудрая бабушка Шокшо-ава, ты здесь? – вежливо спросил Ольма, ведь и отец, и мать учили его уважать старших.
– А потому, внучок, что Великая Мать Юман-ава отпустила меня из Духова Леса, чтоб я тебе весточку передала. Весточку от мужчин твоего рода, а особливо от твоего отца. Беспокойны они стали, не охотятся в своих кущах на зверей чудесных. Их, давно ушедших из Яви, дума гложет. Дума о том, что потомок их единственный духом пал! Пустил в душу злого паука, что тянет из него Дух Рода нашего. – загремел вдруг под сводами бабкин голос рыком медведицы, брови нахмурились, лик потемнел, а во рту будто алый язык меж клыков мелькнул… – Просили передать пращуры, – снова, как ни в чем не бывало спокойным голосом прошамкала ласково старушка, – что, ежели не сдюжишь супротив паука, погибнет Духов Лес твоего Рода, и все, кто там сейчас сгинут, будто и не были. И не станет будущего, и не станет прошлого. Только тенета серого паука все заплетут… Вот, так-то, милай! Ну, все, пойду я, ужо зовет меня Великая Мать обратно, дел ешшо полно, туда сходи, сюда сходи, то скажи, это выскажи… Пошла я… – и этак ворча, бабка вдруг взвилась роем черных пчел, который метнулся сквозь огонь жужжащей тучей прямо в лицо Ольме. Ольма заорал, закрываясь от острых жал руками и проснулся.
Его тело, его по-прежнему немощное тело, лежало в глубокой выемке большого камня, неподалеку от лесного колодца. Воздух под деревьями, нависающими над поляной, стал еще сумрачнее и гуще, а у лица назойливо вилась обычная черная муха… Ольма лежал, не шевелясь, даже не пытаясь отогнать приставучую когу. Произошедшее с ним настолько проникло в душу, что никак не отпускало в привычный мир окружающего темного леса. Вдруг, из этого сумрака, откуда-то сверху выплыло и стало опускаться на него белое пятно с темными провалами вместо глаз и узкой черной щелью рта, из которой знакомый мальчишечий голос сказал:
– Значит, пока я за тесалом бегал он тут разлегся и спит-почивает! Я свои ноженьки детские топчу, рученьки слабые надрываю, а он валяется!!! – выдал возмущенный Упан. – Вставай давай, солнце садится, а нам еще можжевеллину твою рубить.
Ольма досадливо встрепенулся, хотел было сесть, но поломаный хребет не дал, и Ольма просто перевалился кулем через край каменного ложа прямо к ногам Упана. Тот придерживал рукой прислоненное к колену каменное тесало, насаженное на длинную деревянную рукоять. «Из роговика тесало, хорошее, крепкое,» – машинально подумал Ольма. –
