Ольма испугался до икоты, застыл, прижавшись к земле и боясь пошевелиться. Смотрел, как недавний мальчишка широкими замахами яростно ломал безмолвные, несчастные деревца. И парень будто бы со стороны увидел того себя, который ярился, злился на мать, поучающую его в детстве за проступки и шалости, злился на весь на мир, когда добыча ускользала, уходила от него в ловитве. Смотрел и видел себя, немощного, ползущего топиться к реке, обдирающего локти и ладони в бессильной ярости и обиде на увечное, поломанное тело. «Какой же он спаситель мне?! Тут его самого спасать надо! Один-одинешенек! Я хоть пожил в селище с людьми, а он у болота с суро живет. Один, без мамки, без отца… Совсем, как я нынче…» – скакали мысли в голове у уже забывшего свой страх Ольмы.
– Упан! Стой! – вдруг закричал Ольма, забыв свой страх. – Стой! Они же не виноваты, что ты один… – чуть тише добавил он. Оборотень замер, тяжело дыша и сжимая в руке древко тяжелого тесала. – Да и не один ты нынче. Я теперь рядом. Я с тобой. Вот моя рука тебе – протянув открытую ладонь вверх, извернулся на боку увечный. Ему тяжело было держать вытянутую на весу руку, но он не отпускал ее, терпеливо ждал, смотрел в красные, медленно затухающие зловещие огоньки в глазах Упана. Лапа разжалась и грозное орудие с глухим стуком упало в сухую хвою, устилавшую землю. Перевертыш шумно выдохнул, встряхнулся и уже человеческим голосом промолвил:
– Не тянись так, сейчас сам подойду, тяжко ж тебе… – и шагнул к Ольме, сел рядом прямо на землю, пачкая полотно штанов и прислонившись локтем к плечу охотника. – Выбирай, которое тебе по душе? Учитель-спаситель, – хмыкнул парнишка и указал рукой на поломанные заросли можжевельника. И тут Ольму озарило снова:
– Так ты нарочно ярился?!
– Ну, да. – Пожал плечами парнишка. – Когда зверею, всегда десятикратно сильнее становлюсь. Нам же надо было можжевельника срубить… Правда, раньше, когда меньше ростом был, остановиться сам не мог, пока Кондый не спеленает. Но он учил меня, как силой этой управлять, чтоб не она мной вертела, а я ею.
– И как он тебя учил? – тихо спросил Ольма
– Да… – махнул, испачканной в липкой смоле ладонью, – Туес с болотной водой на голову ставит, да потом то обидные слова говорит, то прутиком хлещет, то загадки загадывает… Надо стоять, не шевелиться и на загадки отвечать. А коли злиться начинаю и устоять невмочь, туес опрокидывается и водица болотная вмиг звериное нутро охлаждает.
– Эх, меня бы он в ученики взял, хоть год назад… Не ползал бы нынче ящерицей… Эх..
– Дед говорит: «Не жалей о бедах, по уму и по делам уроки свои боги всегда вовремя раздают». Хотя, не пойму, мне-то за что с рождения весь урок этот, – обмахнул свое чумазое лицо Упан, – разве что в материной утробе нагрешить успел, – горько усмехнулся не по годам рассудительный мальчишка. – Ну, чего, будем можжевеловые дерева выбирать, или здесь спать ляжем, чтоб по утру эти обломки ворошить? Только зябко тут спать-то – оглянулся и передернул плечам Упан.
– Да-а, тебе в расползшейся рубахе не жарко-то на земле спать-то будет… – Ольма глянул искоса на мальчишку, – А ты будто бы обратно и не уменьшаешься. Выше телом, да плечами шире стал. Смотри-ка, лодыжки из штанов выглядывают на целую ладонь, рубаха на спине расползлась, и локти из рукавов видны…
– Вот, незадача, – Упан снова поежился, – да, так оно завсегда бывает после того, как красная пелена мне глаза застит…
