Блядовитая она. И дело не в количестве членов, побывавших у Женечки между ног. Женщина может оставаться нормальной и достойной уважения, даже если к двадцати годам сменила двадцать партнеров. Но если женщина своей «кормилицей» себе ништяки нарабатывает, и трахает глазами парней своих подруг — это блядь. И именно это блядство я четко увидел, когда Слава меня с ней познакомила.
И ведь красивая девка, чего греха таить. На автомате заценил сиськи, талию, длинные ноги. Затем уже лицо. Красивая, сексуальная. Раньше бы трахнул стопроцентно эту Женю. Тупо из-за блядского взгляда. Жестко бы отымел. Это игра: женщина смотрит как прожженная сука, а мужчина наказывает за такой взгляд.
Раньше бы — да. А сейчас не торкает. Наоборот, злость взяла и на Женю эту, и на Славу. И на днях впустил эту Женечку, надеясь, что Слава все своими глазами увидит. Точно знал, что готовится «соблазнение века». Только я ждал, что Женя якобы поскользнется в душе, разденется и попросит моей помощи. Странно, что она до такого не додумалась.
Тупо не хочу, чтобы Слава хоть как-то с шалавой взаимодействовала. И сейчас я почти выдохнул — поссорились, Слава начала понимать, что за гнилой фрукт ее подружка.
—… костюмы уже сшили. Такая красота! Скоро медосмотр, взвешивание, и дальше мне нельзя ни худеть, ни поправляться ни на граммульку, когда все по фигуре точно подгонят. Я тебе фотки не буду показывать, на сцене увидишь. И Игнат, — Слава накрыла мою ладонь, — я понимаю, что ты не фанат балета. И заставлять тебя на него ходить часто не стану. Но на премьеру, уж прости, ты придешь. С цветами. И в первом ряду, где соберутся халявщики, будешь сидеть, смотреть на меня, и хлопать. Много. Часто. Так, что руки устанут. Считай, что это принуждение.
— На все премьеры буду ходить, Слав. Не только на эту, — заставил себя улыбнуться ей.
Она довольно выдохнула. Поверила. Да я и не врал — ходить буду. С цветочками, и хлопать буду, и смотреть на нее. Но… бесит. Как же, сука, бесит, и как же я ненавижу все это.
Ломает дико. Подвожу Славу в театр, сам прусь на работу. И работаю ведь, не сижу как пятнадцатилетка и не страдаю херней, но все равно каждую секунду помню — Слава не там, где должна быть. Не дома. Вокруг нее до хрена людей, мужиков. Они прикасаются к ней, смотрят, трогают в этих сраных поддержках во всех местах. Хочется приехать и утащить ее домой, запретить танцевать, запретить общаться со всеми. Это — гребаный мазохизм. Вечером мы со Славой встречаемся, я тащу ее в душ, и отмываю от чужих прикосновений, хотя знаю что душ она принимает в театре. Мою ее, прикасаюсь к каждому миллиметру ее тела, валю на кровать и снова делаю своей. А самого корежит.
Мне нужно знать поименно тех, кто ее касался. Мне нужно знать, с кем она общается, с кем здоровается, о чем разговаривает, чем делится, кому улыбается. Постоянно представляю, что Слава познакомится с кем-то, кто покажется ей интересным, и я ее потеряю. Приеду в театр, и выяснится — она ушла. С каким-нибудь уродом. А затем придет за вещами, и скажет, что я заебон, и на этом все.
И сцена. Сцена, мать ее. Слава будет танцевать полуголая, и все будут смотреть на нее. Представляю ее на сцене, себя в зрительном зале среди всех этих мужиков-интеллектуалов, и хочу тупо все это запретить. Нехер. Сердце мощно качает кровь, не справляется, и стучит бешено.
Я не хочу, чтобы Слава репетировала. Не хочу, чтобы она была на сцене. Чтобы общалась с теми, кого я не знаю. Хочу, чтобы дома была, чтобы я всегда знал, где она и чем занята. Хочу, чтобы Слава делала то, что я одобрю. Меня даже врач бесит, которого я сам же и нашел — он к ней прикасается, блядь!
