. В случае необходимости – он профессиональный эстрадный исполнитель. Цитируя сейчас эти четверостишия, поймал себя на мысли, что помню многие из них наизусть. Запоминаемость поэзии Застырца – также отличительная и несомненно положительная черта.
В книге много стихов, посвященных нашим общим друзьям – Александру Калужскому, Марине Темкиной, Роману Тягунову, Вячеславу Курицину, Ивану Жданову. Свидетелем внутренних сюжетов, стоящих за ними, как мне кажется, когда-то был и я сам:
«Не Жданову ль мы с Курицыным водки
Плеснули в одноразовый стакан?
И стих пробил, как молния, короткий:
«По-моему, под нами океан…»
По-моему, под нами океан.»
Застырца не интересуют мистические недоговоренности, если некоторые стихи причудливы как готические гобелены, то иные, наоборот прямолинейны и дерзки:
Сквозь осени воздух
доносится песня трамвая:
Он выкусил оси
в своих параллельных оковах —
И просится, сволочь,
лишь изредка переставая,
Из древних моих сновидений
во внутренность новых.
Книга состоит из двух частей. В первой собраны стихи многолетней давности, ее можно было бы назвать «Вчера». А вторую – с соответствующим содержанием – «Сегодня» (но для такой маленькой книги названия частей – невыносимый груз). Аркадий поясняет: «Это простое деление – не только дань хронологическому порядку, оно еще и отражает место, занимаемое сновидением в нашей жизни – между прожитым и как бы уже не существующим и едва наступившим, забрезжившим новым днем. Между замиранием, в котором мы склонны видеть прообраз смерти, и оживленным рассказом наяву о том, что мерещилось в «пограничье миров».
В основном, это городские стихи (городские сны) – так что мои аллюзии на Кастанеду могут показаться немного натянутыми. Старый город, советский конструктивизм, опорный край державы, уральские пельмени, часы на старой башне, исторический сквер, маленький памятник Павлику Морозову, облупившиеся ворота в парк Маяковского. Сладкая ностальгия – я запомнил город таким. «В голубых от времени портретах стены обреченные стоят». Там автор может себя позволить и беспечно сообщить: «я лёжа слышу времени излишек и щурюсь на лохматые лучи». «Где улица, зима и лес вокруг? брожения в умах и разговорах?» «И даже холопам безверья изношенной мысли взамен пожалуют чистые перья…» В русский пейзаж, будь он городской, будь сельский, исподволь проникает Пушкин – Застырец никогда не скрывал своей приязни к этому поэту, причем ценил не столько стиль, сколько гармонически-гедоническое мировоззрение.
По мере продвижения по книге голос автора становится все строже, увереннее, неукротимей. Это не просто толкование сновидений, это – почти руководство к действию, где позиция пишущего ясна и однозначна.
Пространству до лампочки?
Ну же, Иосиф, колись!
Молчание призрака, впрочем, —
как речь гегемона.
Молчи, если хочешь,
а если не хочешь – молись.
Не Богу, конечно, —
второму закону Ньютона.
А я и не помню,
где первый теперь, где второй:
Я знание предал —
да ну его на фиг – народу.
Ведь знание – сила.
А то, что оно – геморрой,
С тобою ушло
под венерину грязную воду.
Времена «звуков сладких и молитв» подходят к концу. Сон сливается с явью. Богоискательство с богооставленностью. Сонник превращается в разбор полетов. Заклинание в «Даре Орла» подтверждает сказанное: «Я отдан силе, которая управляет моей судьбой. Я ни к чему не привязан, поэтому мне нечего защищать: у меня нет мыслей, поэтому я вижу, я ничего не боюсь, поэтому помню себя
