Они. Повесть - страница 21

Он ткнул еще раз.

– Только усыпить. Если бы хоть слабенькая реакция, был бы какой-то шанс, а так… Полная потеря чувствительности. Сами видите. Оставьте ее здесь.

– Нет. Сделайте сейчас. При мне.

– Что ж, пройдемте в коридор. Сюда, пожалуйста. Посадите ее на стол.

Так мне теперь и помнить Гапку, пока смерть или мистер Альцгеймер, не к ночи будь помянут, не смоет мои картинки. Вот она сидит на сером столе в обшарпанном коридоре, с глазами, где ни боли, ни страха – одно удивление. Когда и оно погасло, я перестала гладить ее и ушла. С ощущением предательства. И с бессмысленным сожалением. Ведь могли ее отдать! Уперлись, идиоты. Месяца не прошло с тех пор, как нас просили подарить Гапку. А мы отказались.

…Это была молодая одинокая женщина из Риги. Сдержанно нервная, ироничная. Непреклонная в решениях, особенно безумных. Кажется, ни разу в жизни не повысившая голоса. Почему она вдруг так влюбилась в нашу нахальную, крикливую, разнузданную хулиганку и погромщицу?

– Подруга просит отдать ей нашу собаку, – сказала я между делом сотруднице журнала, занеся в редакцию очередную работу. – Собака ужасная. Неуправляемая. Квартиру разгромила. Наделена колоратурным сопрано смертоносной мощи. Другой бы счастлив был избавиться, еще приплатил бы. А я не могу. Оказывается, мы уже любим это чудовище.

Между двуногими, неравнодушными к судьбам собачества и кошачества, союзнические отношения налаживаются в два счета. Мы обе с редакторшей принадлежим к этой категории населения. Иначе бы я ей такого не говорила. А она не включилась бы с полоборота:

– Ей нужна собака? Сейчас я вам запишу телефон Такой-то, – назвала уже известное мне имя московской поэтессы, – у нее на передержке собачка, она ее где-то подобрала, ищет, куда бы пристроить. Съездите к ней! Вдруг вашей знакомой понравится?

И мы отправились в Фили. Нас встретили сама поэтесса, статная, белокожая, из породы богинь, и ее четырнадцатилетняя дочь, хрупкая, пониже ростом и мастью потемнее, но не без победоносных материнских черт. Хотя кроме этих двух образцов торжествующей женственности в квартире никого не наблюдалось, атмосфера напоминала штаб партизанского отряда. Им было не до нас: по имеющимся сведениям, с часу на час ожидался рейд гицелей. То мать, то дочь звонили кому-то по телефону, уточняли разведданные, выясняли энергично и тревожно, не видно ли собак в районе того или этого дома – если надо кого-то приютить на время, спрятать, подманить, они готовы!

Собачка, предлагаемая нашей приятельнице, пластом лежала в углу, силясь слиться с подстилкой. Она была отличная – интеллигентная и чуткая. Мгновенно поняла: пришли за ней. А ее уже спасли, и не эти. Она знать нас не желала. Хотела одного – остаться с богиней и ее дочкой. Наше появление ввергло ее в такое отчаяние, что она категорически отказалась встать на свои длинные неправдоподобно тонкие лапки:

– Оставьте меня, чужие! Я так слаба! Вы меня убиваете! Смотрите, я теряю сознание!

Вся шелковая, трепетная, узкая, изысканно блондинистая, уши меланхолически висят, на длинной томной мордочке безмерная грусть… Полная противоположность Гапке, как в насмешку. Такая нашей рижанке даром не нужна.

Прощаясь с Гапкой, уезжающая к себе в Ригу гостья вздохнула:

– Видно, придется мне научиться жить без этой волшебной собаки.

Ее слова долго царапали меня изнутри, пока мы не узнали из очередного письма, что младший братец, донельзя злобный и депрессивный, покалечил пианино, взятое сестрой напрокат. Придется выплачивать деньги, по ее кошельку непомерные. Юношу раздражало бренчанье. Он требовал, чтобы в доме было тихо, и если сестра не избавится от пианино, угрожал позаботиться об этом сам. Ей не верилось. Оказалось, зря.