Поэтому он вынул из ящика пузырек самогона, который ему дали в какой-то деревне лет пять назад, и тоже поставил на стол.
– Кхе, сынок, – сказала бабка, – такой стол, да без мяса, – ведьма с загадочным прищуром посмотрела на Петруху и снова кхекнула.
Петруха скривился весь и лицом и телом и снова влез в угол.
– Всего не съем, не пужайся, молодец, – добавила ведьма, все больше веселясь, – разве среди ночи какой пальчик откушу, коли совсем оголодаю. Или другую еще забавину…
– Подавишься, бабка, – пролепетал Петруха.
Ведьма улыбнулась так, что торчащие ее как попало клыки разъехались к ушам, но улыбка вышла и не веселая, и не злая, а какая-то тихая и уставшая.
Старуха посмотрела кругом себя, подошла к печке, сунула руку в пламя и достала откуда-то из горнила камешек льда. Между пальцев лед превратился в змейку, и она юркнула под трухлявую одежду. Ведьма покосилась на музыканта, потом на его добро на кровати.
– Гусляр ты, лирник? – произнесла старуха, внезапно вынула один глаз из глазницы, взяла его пальцами и покрутила над ящиком с музыкальными инструментами.
– Музыкант я, ведьма, – сказал Петруха, – твои духи для меня – что муравьи.
– Кхе, – сказала ведьма и вкрутила глаз на место. – Сорок лет не слышала я ваших песен, сахарный, сыграй мне немного, тогда, может, и не откушу от тебя ничего. Кхе!
Петруха проворчал что-то непочтительное к старости и очень торопливо, как будто сам того жаждал, вынул из ящика синдэ – такой инструмент со струнами на тонкой палке и с ящиком внизу. Петруха глянул на бабку, тотчас отвернулся и отцепил от грифа закрепленный там смычок.
Ведьма стала у печки, а Петруха медленно повел смычком по струнам, сам еще не зная толком, что ему играть. Музыка поползла сначала, как цепь по каменному полу, звонкая, прямолинейная и пустая, но потихоньку раздвоилась, стала гибче, превратилась в тугой водный поток, что гонит тяжелые льдины то ли к запруде, то ли к океану. И чем дольше слушал себя Петруха, чем дальше гнал он этот поток под сиреневым небом, среди рощиц и зимних цветов, тем мягче становилась музыка. Она уже поднялась и рассеялась утренним ветерком, помчалась над полями, над лугами, над долинами и волнами, цветущая и ранимая, музыка нежности и красоты, рвущейся наружу из сухого, сломанного тела. И хоть не было в игре Петрухи ни тонкости, ни мастерства, каждый звук его безлюдной и чарующей музыки был как сорвавшаяся росинка, как бабочка, кружащаяся на цветущем поле. Столько умиротворения было в этой музыке, что ведьма, подойдя к замерзшим ставням, увидела во льду свое отражение и спешно коснулась его, и лед в такт мелодии побежал тонкими узорами по стенам избушки, рисуя оленей в весенних лесах, рисуя соленые воды далеких морей и птиц в небесах, рисуя тихие ручьи с камышами и снующих в воде рыб. Только людей не рисовал лед, и только людей не было слышно в музыке Петрухи.
Музыкант улыбался, улыбалась и ведьма у печки…
Среди ночи Петруха проснулся в поту. Трещали доски под крышей, а бабка уже ушла. Одна косточка на столе осталась.
Метель утихомирилась; Петруха поспешил нацепить на плечи ящик с инструментами и зашагал через лес к восходящему солнцу.
За полдень он добрался до деревни и еще целый час шатался по улице, но никому до него не было дела. Какой-то мужик во дворе рубил дрова; чурбан выскочил и хлопнул Петруху по голове. Мужик подобрал чурбан, а на подбитого им музыканта и не посмотрел. В другой избе Петруха обошел все комнаты, приставая к каждому по очереди, но никто не обратил на него внимания, никто не ответил. Всем плевать было на Петруху. И псина дворовая не залаяла…
