Чем же я провинилась… Что же я сделала в своей жизни не так…
«Ты предаёшь любовь, Клавка. Эх ты… Ответишь ты ещё за это, ответишь…» - всплывают и всплывают в памяти слова, что сказал мне Митя когда-то. Чушь! Это чушь!
«Хоть бы ты, сучка проклятая, слезьми умылась!» - а это, это шептали мне вслед они, законные жёны военных ещё там, в военном городке. Как странно. Я никогда не разбирала, кто там что шепчет мне вслед. Мне казалось, это просто шелестит ветер…
Я не обращала никакого внимания на полные ненависти взгляды этих женщин, законных жён моих любовников. Я была уверена, что никто ничего не знает. Ведь всё это бывало всего лишь по одному разу…
И только сейчас, сейчас, когда слёзы мои больше не льются, потому что их больше нет, только сейчас я вдруг понимаю, что все, все до единого в этом военном городке прекрасно знали, почему в моих окнах иногда колеблется такой романтичный свет свечей. И для кого я покупаю сладкие заграничные духи и тонкие шёлковые пеньюары…
О… Они все всё знали! Они знали и истово ненавидели меня. Все. Все и каждая из этих жён военных. Потому что любой из их мужей мог стать моей очередной жертвой. И потом шептать в супружеской постели моё имя… Ааах… Что же мне делать, что…
17. глава 16
Клавдия
- Ятишь твою налево… - ошарашенно произносит мать, вырастая на моём пороге и во все глаза глядя на съёжившуюся Ниночку.
- Ятишь твою налево… - нараспев повторяет мать, прежде чем удариться в отчаянный плач.
Мать плачет и плачет, закрыв лицо руками. «А мы-то с отцом головы себе сломали, чего ты не едешь, внучку нашу не везёооошь, -причитает она, - а внучка-то нашаааа… Внучка-то у нас дурочкааа…»
Мать плачет и воем воет у меня в квартире, а я стою, опустив руки, смотрю на свою мать, на её простую старенькую одежду, на тяжёлые сумки с гостинцами, что бросила она на пороге. Потом я поворачиваюсь к своей дочке, Ниночке, обнимаю её крепко-крепко, глажу по голове, целую её бледные щёчки.
Только бы Ниночка не испугалась незнакомой бабушки, только бы не заплакала. Ниночка не плачет. Она робко и несмело высвобождается из моих объятий, тихонько подходит к матери и гладит ту по ноге.
Мать вздрагивает, смотрит на внучку. «Ах ты ж бедная наша… - всхлипывает мать, - ах ты ж бедная…»
- Да за что нам, Клавка? За что? Что мы сделали не так? За какие такие грехи наши?
- Не знаю, мам. Не знаю…
Мать гостит недолго. А уезжая, просит об одном: никогда не привозить к ним Ниночку. Потому что такую стыдобу им с отцом не пережить. Я не обижаюсь на мать. Я её понимаю. Ниночка подросла, и то, что моя девочка не такая, как все, уже бросается в глаза.
Я понимаю, мать не хочет, чтобы о нашей семье говорил весь город. Хотя и не считаю, что моя Ниночка это стыдоба. У моей доченьки просто… Просто не так, как у всех… Когда мы идём с ней по улице, люди смотрят на неё… Смотрят как на какого-то зверька…
Я… Я всегда иду с гордо поднятой головой, ведя за ручку своё дитя. Ох… Я пытаюсь, пытаюсь как-то развивать свою девочку. Но все мои попытки оказываются втуне. Ниночка никак не может научиться даже нормально разговаривать. Всё, что она может произнести, так это спросить, хорошая ли она… Всё…
Моё сердце разрывается всякий раз, когда в сотый раз за день моя дочка спрашивает меня, хорошая ли она. Ох. «Хороший?» - спрашивает моя девочка, указывая на себя пальчиком, снова и снова… Я скоро сойду с ума…
