Кьеркегор дает другое объяснение проблеме Лессинга: есть два типа сознания, рациональное и иррациональное, и только второе религиозно. И чтобы туда попасть, не надо тешить себя иллюзиями найти туда мост или лестницу из рационального сознания. Широкий ров Лессинга перепрыгнуть невозможно, если пользоваться разумом в качестве моста. Возможно, только отказаться от разума вообще, и тогда автоматически очутишься в сфере мистического, сделать «качественный скачок» из разумного в мистическое. И здесь в мистическом начинается категория страха, которую он трактует на все лады и особенно, как страх перед первородным грехом. Важно, что он правильно заостряет внимание на страхе в отношении к мистическому. Важно также, что он постоянно подчеркивает, что мистическое – это сфера абсурда, иррационального, парадоксов, сфера, куда можно проникнуть, только добровольно отказавшись от разума. Он также говорит о том, что первородный грех возможно в том и состоит, что человек намеренно избегает знания, что он противостоит разуму, и что что-то должно коренным образом изменится в природе человека, чтобы он преодолел в себе это отвращение к рациональному.
Если отвлечься от этих рассуждений в плане теологии, в котором их обычно рассматривают, и посмотреть с точки зрения психологии, то он слово в слово формулирует антропологию Л. Леви-Брюля, о котором мы уже не раз упоминали. Он также как Леви-Брюль говорит о том, что в человеке присутствуют два вида сознания – рациональное и иррациональное, что это два качественно различных сознания, которые могут одновременно существовать у одного человека. Что основой иррационального сознания является мистика сверхъестественных сил и страх, который они внушают человеку, а основой рационального сознания – разум и сила воли, логичное и научное мышление.
Кьеркегор противопоставляет в своих сочинениях рациональное и иррациональное сознания, как этическое и эстетическое. Он пишет, что этическое есть подчинение своей необходимости, своей природе, данной творцом, тогда как эстетическое – это фантазии поэта скроить себе свое «Я» по своему вкусу. Такой поэт подобно сказочному персонажу, ищет всесилия, но в конечном итоге только теряет свою духовную силу, оставаясь «пригвожденным к внутреннему рабству». Это и есть «отчаяние» потери своего «Я». Так, он пишет в «Болезни к смерти»: «Это Я, которым стремится стать этот отчаявшийся, по сути есть Я, которое таковым не является (ибо стремиться быть таким Я, каким он на самом деле есть, – это сама противоположность отчаянию), то, к чему он стремится на деле, – это отделить свое Я от его творца. Однако это ему не удается, несмотря на то, что он отчаивается, – и, несмотря на все усилия, которые он прилагает для того, чтобы отчаиваться, этот творец остается самым сильным, и принуждает его быть тем Я, которым он не желает быть. Таково отчаяние, эта болезнь Я, „смертельная болезнь“. Отчаявшийся – это больной к смерти. Более чем какая-либо иная болезнь, эта болезнь направлена против самой благородной части существа. Все равно вечность заставит раскрыть отчаяние его состояния и пригвоздит его к собственному Я…Ведь, в конце концов, все здесь зависит он произвола Я. Стало быть, отчаявшийся человек только и делает, что строит замки в Испании и воюет с мельницами. Сколько шума всегда о добродетелях такого постановщика опытов! Эти добродетели на мгновение очаровывают, подобно восточному стиху: такое владение собою, каменная твердость, вся эта атараксия и так далее, они как из сказки. И они действительно выходят прямо из сказки, ибо за ними ничего не стоит. Это Я в своем отчаянии хочет вкусить наслаждение самому создавать себя, облекать себя в одежды, существовать благодаря самому себе, надеясь стяжать лавры поэмой со столь искусным сюжетом, короче, так прекрасно умея себя понять. Но что он подразумевает под этим, остается загадкой: ибо в то самое мгновение, когда он думает завершить все сооружение, все это может, по произволу, кануть в ничто. Это Я, отрицающее конкретные, непосредственные данности Я, возможно, начнет с того, что попытается выбросить зло за борт, притвориться. что его не существует, не пожелает ничего о нем знать. Но это ему не удастся, его гибкость и искусность в опытах не доходит до такой степени, как, впрочем, и его искусность строителя абстракций; подобно Прометею, бесконечно негативное Я чувствует себя пригвожденным к такому внутреннему рабству».
