Борис бежит к входной двери, всматривается в глазок. Оптика – немецкая, широкоугольная. Хорошо видны вооружённые люди справа и слева по стенке. Дверь у соседей напротив приоткрыта на цепочке, поблёскивает любопытный глаз.
Борис понимает: сопротивляться бесполезно. Но какая-то дикая, непреодолимая сила заставляет его упрямиться, беситься, корёжит ненавистью и бешенством: хрен вам, суки! Так просто не дамся!
Главное сделано: приговор полностью и целиком приведён в исполнение. Суд свершился. Терять теперь нечего. Только вот – Надя.
Что будет с Надей?..
2
Борис не сразу это понял.
То, что они с Надеждой никому не нужны. Что всё спущено на тормозах, всё шито-крыто. Что на их деле поставлен крест. Жирный, глумливый, похабный крест. Что его жена. Надежда, измызгана, растоптана, испоганена, а дочка не родившаяся, ещё только ожидаемая, убита, уничтожена – за просто так, за здорово живёшь.
Эх, надо было сразу решиться, не ходить, не унижаться перед жирными разъевшимися кабанами, перед их лизоблюдами.
В прокуратуре приторный, слащавый господинчик, прикладывая руки к груди, убеждал его:
– Поверьте, Борис… э… Сергеевич, и вы, и ваша супруга – вы глубоко ошибаетесь: не мог сын Евгения Петровича в этом участвовать. Вы же отлично знаете, милиция тщательно проверила: у него – неопровержимое алиби. Его вообще в тот день в городе не было. А настоящих преступников обязательно найдём. Потерпите.
Борис судорожно усмехнулся.
– Уж третий месяц ищете…
– Ну что ж, ну что ж, не всё сразу. Дело сложное.
– А я вам повторяю: жена подонка этого сразу узнала, как увидела. Она их всех троих в лицо запомнила. Это был он – точно.
– Ну, дорогой мой Борис Сергеевич, сказать всё можно, согласитесь. Вот найдётся, допустим, человек, который скажет: «Я точно видел, как Борис Сергеевич изнасиловал женщину». А?
– Ага. Собственную жену.
– Ну что ж, ну что ж, бывают и такие случаи – мужья жён собственных насилуют…
Борис побледнел, приподнялся.
– Вы что это говорите? Вы что, издеваетесь?
Он рванул ворот рубашки, задохнулся.
– Ну что вы, что вы! – вскочил прилизанный, плеснул в стакан воды. – Что вы! Простите уж – сами этот разговор завели. Успокойтесь…
Скотина!
* * *
В вестибюле казённого здания-дворца у входа – стол, за столом – милиционер. Мент стоял насмерть, как перед бандой рецидивистов: низ-з-зя-а-а! Не положено! Не приёмный день! Борис, устав пререкаться со сторожевым псом в погонах, взял себя в руки, сел на второй стул у стены, жёстко предупредил:
– Пока он меня не примет – я отсюда не уйду.
Старшина соображал минут десять, пыхтел, сопел, но всё же взялся за телефон, прикрывая трубку ладонью, подобострастно доложил:
– …да, да, требует… Что? Слушаюсь!
Пристроил трубку на рычаг, брюзгливо процедил:
– Сейчас выйдут к вам, ждите.
Вскоре на лестницу вывернулся сверху пухленький лысоватый чиновник, сбежал вниз.
– Это вы? Евгений Петрович очень заняты. Они не могут вас принять. Да и часы сейчас, и день сегодня не приёмные.
– Я не уйду, пока не поговорю с ним. Мне надо всего минут пять, – решительно отчеканил Борис.
Чиновник попытался было что-то вякнуть, Борис твёрдо перебил:
– Повторяю, мне срочно нужно поговорить с ним по важному для него делу.
Посыльный испарился. Через две-три минуты телефон на столе дежурного зазуммерил. Старшина, вытянувшись в струнку, прогавкал:
– Есть! Понял!
…И на что Борис тогда надеялся? Разговор с Вальяжным получился дурацким, ненужным, нервомотательным. Борис во время аудиенции сидел сгорбившись, уставясь в ковёр, не желая лицезреть ни циклопических размеров Т-образный стол, ни громадный портрет Ельцина, ни самого хозяина необъятного кабинета. Надо было уходить, но Борис по инерции, назло продолжал тягомотный диалог:
