Я подошел к кустам. Это был даже не шорох, а шепот. Будто прежде чем умереть, все вокруг решило вдоволь наговорится. Раздвинув ветви деревьев, уже не такие эластичные, как вначале лета – эти уже царапали руки – я увидел крохотный ручеек, похожий на обычную лужу, и я бы вовсе не удивился, узнав, что это действительно была лужа. Толщиной этот ручеек, тонко-тонко стелющийся по земле, был как самое тонкое тесто, что когда-либо раскатывали руки моей мамы. Настолько, что даже самые мелкие камушки, разбросанные по земле, собирали воду в подобие складок, да таких чудных и разных по форме сложения, что я не смог бы их повторить даже с тканью.
Шорохи, которые я слышал, вскоре начали напоминать мне шепот. Шепот тех бабочек, что целыми тучами роились над этим ручьем. Здесь были и самые обычные виды. Те, что я видел раньше в том поле, куда направлялся, у бабушки в саду и даже в городе. Здесь были голубянки, капустницы и бабочки павлиний глаз, от которых у меня рябило в глазах и казалось, что весь лес обратился сплошными нарисованными глазами. Они порхали, садились на камни и раскрывались очередной парой глаз, напоминающих глаза диких птиц.
Здесь были те бабочки, которых я видел во всяких обучающих фильмах, в учебниках биологии и энциклопедиях, которые я брал в библиотеке, часто держал их дольше установленных сроков и приходил виноватый, а то и не возвращал вовсе и заводил читательский билет в другой библиотеке. Я помнил, что я где-то их уже видел, но уже не мог вспомнить как они назывались. Здесь были и другие. Те, которых я ни за что бы не смог представить в своей голове, если бы они никогда не были придуманы. Было удивительно, что кому-то это оказалось под силу. Это были те виды, которых, как мне тогда показалось, за все время, что они существовали, могло коснуться всего-навсего несколько пар человеческих глаз. Стоило ли говорить, чего для меня стоили эти мгновения соприкосновения с чем-то тайным, пусть и так, украдкой, всего-то сетчаткой глаза, рецепторы которой, как я уже тогда знал из тех же энциклопедий, позволяли мне увидеть цвета. Но они позволили сделать мне еще одно открытие. Бабочки никогда не смогут осознать свою красоту. Эти самые существа, может быть, даже самые красивые в мире, во всяком случае, красивее нас всех, людей, никогда не смогут рассмотреть собственную красоту. Бабочек было так много, что у меня разбегались глаза. Они кружили над ручьем, словно в нем было что-то, что их притягивало. Что-то, о чем они все вместе шептались, что-то, чего не мог увидеть я, примерно так, как и они не могли увидеть своих же крыльев. Я был с ними, но они не замечали моего присутствия. Вскоре я понял, что они говорили о лесе, о том, что за ним есть огромное поле с цветами, еще – о гигантских бабочках без крыльев, которые носят яркие одеяния, топчут траву и заселяют планету своими звуками. Еще я понял, что они говорили об этом ручье, о камнях, о воде, которая говорит на их языке. Они говорили друг о друге, о тех местах, где они были, но уж точно не о крыльях друг друга.
Я долго стоял в стороне, а потом решился сдвинуться с места. Из них всех мой взгляд приковала одна бабочка. Она не была крупней остальных особей, но определенно выделялась из стайки своим темным мохнатым брюшком и такими же темными крыльями, что были даже не черными, как ночь, – сама ночь была бы светлей этих крыльев. Я даже издалека мог увидеть изумрудно-перламутровый блеск поверх этой черноты, что делал цвет еще более глубоким, как если бы под ним было что-то еще более важное, чем просто цвет, пыльца, крылья и сама бабочка. Что-то, что я не мог объяснить.
