— Как же тебя называть?
Сквозняк заставляет меня поежиться, и слово само срывается с языка.
— Допустим, Ветер.
— Хорошо, Ветер.
— Твоя очередь. – Даже интересно, что она придумает. Но чтобы уберечь этот разговор от всякой реальной херни, я на всякий случай предупреждаю: - Только давай без имен, малышка.
Она выдерживает паузу в пару секунд, и, подхватывая мое настроение, отвечает:
— Можешь называть меня Осень, Ветер.
— Ну, здравствуй, Осень.
Я делаю паузу, чтобы отпить кофе, морщусь, потому что он уже почти остыл, а холодный кофе – та еще дрянь. Во всяком случае, для меня. Но настроение такое, что я готов глотать его литрами, даже со льдом, лишь бы немного прояснилось в голове. Образ девочки на операционном столе до сих пор стоит перед глазами, и я знаю, что она будет преследовать меня еще несколько дней, прежде чем начнет угасать.
— Тяжелый день? – вкрадчиво спрашивает Осень.
То ли я вздохнул и выдал себя, то ли пауза затянулась, но она словно знает, что именно сейчас этот вопрос был необходим мне, как воздух.
— Потерял девочку, - говорю коротко, втягивая в легкие табачную отраву. Все, решено, последняя сигарета.
— Сожалею, - говорит моя собеседница совершенно искреннее.
— Ага, - сухо отзываюсь я, допиваю кофе, зажимаю стаканчик между коленями и начинаю прожигать его кончиком сигареты. Делаю глаза, нос. Страдаю фигней, лишь бы не думать о том, о чем не думать не получается.
— Всех спасти невозможно, но если ты вернул матери хотя бы одного ребенка – ты стал для кого-то ангелом-хранителем.
Обычно я терпеть не могут вот это все: разговоры об ангелах, о провидении и о том, что я должен становиться крестным каждому спасенному ребенку. Потому что это чистой воды бессмысленный пафос. Я просто делаю свою работу, а иногда по серьезному лажаю и делаю ее херово. Но интонация Осени такая настоящая, что не удивлюсь, если она искренне верит в то, что говорит. Я даже сдерживаю трех своих вечных спутников в любом диалоге – Цинизм, Иронию и Насмешку – и ограничиваюсь лаконичным и нейтральным:
— Спасибо, Осень. – Тушу сигарету, бросаю окурок в изуродованный стаканчик и комкаю его в кулаке до состояния угловатого мячика. Урна стоит на крыльце – попаду – не попаду? – Ну а ты чем занимаешься в такое время, кроме того, что пришла домой?
— Готовлюсь к серьезному разговору. – Она даже не пытается скрыть нотки раздражения.
В этом вся прелесть таких обезличенных разговоров: мы никто друг другу, нам незачем думать о том, о чем всегда думают мужчина и женщина в диалоге – мы не пытаемся казаться лучше, чем есть на самом деле, не говорим фальшивые, но правильные слова, я не играю мускулами, она не кокетничает. Я бы сказал – идеальнее, чем разговор с попутчиком в поезде дальнего следования.
— Что за разговор? Могу подбросить парочку крепких слов, которые гарантировано вышибут собеседника из седла. Еще благодарить будешь.
Она смеется. Она, блин, так смеется… Тихонько, но от души, искренне, с легким урчанием, словно разнеженная кошка. Ловлю себя на том, что прижимаю телефон чуть сильнее.
— Какая поразительная щедрость, - дразнит Осень самую малость.
— Ну, мое предложение не имеет срока годности, детка.
— Детка? – переспрашивает она весело. – Что еще за «детка»?
— Если скажешь номер почтового отделения, вышлю тебе Словарь русского языка, заглянешь в него – и тебе откроется истина. И, детка, я уже второй раз назвал тебя «деткой», а вот с этим – уже целых три. Ты там не плавишься от праведного гнева? А то у меня ухо горит – просто пипец.
