Осиновый человек - страница 2

Ехали и солдаты, тихие и молчаливые, с громоздкими рюкзаками. Ещё на перроне Надя заметила целую гору камуфляжно-зелёных вещей, рядом с которыми мирно курил один бесцветно спокойный мужчина, не старик и не юноша на вид, а тот неопределённого возраста мужчина, какому и пенсию могли бы выдать без вопросов на почте, и студенческий билет на первом сентября гордо вручить, – и фантазия сама дополнила, как он, желающий хоть ненадолго одиночества, вызвался посторожить вещи перед посадкой, пока остальные разошлись спешно по последним перед длительным поездом делам. В их вагоне солдат было всего трое – странно, что разделили с основной группой, но Надя честно постаралась не зацикливаться на этом.

Надя закрыла глаза вновь. Надо было взять хоть сканворд какой или лучше судоку, чтобы мучительно не корить себя за подсматривание на последние страницы и за исчёрканные пересекающиеся столбы: с цифрами всегда получалось проще, чем с буквами. Цифры в судоку подчинялись понятной логике, а вот за дикой мыслью составителей кроссвордов Надя не поспевала. Чтобы приглушить навязчивые мысли, Надя включила музыку. Она толком не знала зачастую, кого слушала и почему; не знала тексты песен, потому что единственное, зачем ей вовсе музыка нужна, – это чтобы не оставаться совсем уж наедине с собой и прикрыться хоть какой-то тщедушной фанеркой от всего того, что мучительно колотилось в голове, стоило остаться в одиночестве, и противостоять нездорово затягивающей рефлексии, оттормаживать которую Надя так и не научилась. Раньше рядом дышал и говорил Саша; его всегда было много, он занимал всё пространство, и становилось гораздо теплее, а может, ей чудилось из-за до клаустрофобического скромного метража студии.

Надя пыталась заставить себя думать о доме, о чём-то хорошем, о светлых воспоминаниях, с таким трудом откопанных в памяти, вот только не получалось. Пусть родной дом сохранился в памяти не просто абстрактным деревянным строением, а живым, дышащим, наполненным теплом и запахами, от каких начинало колоть сердце, но – всегда находилось это пакостное но.

Никто там не ждал её: ни мать, ни отец, ни бабушка, ни дедушка.

Дедушка давно почил, ещё когда Наде не исполнилось пяти лет, пусть порой, копаясь в пыльных архивах воспоминаний, она хотела схватиться за шахматы, чтобы, как в те бесконечно далёкие времена, услышать наставления дедушки о том, как правильно держать защиту и как не сломать ненароком фигурный фронт. Он сгорел от рака поджелудочной железы, перестав бороться, и мама много и долго плакала: она стала вся серая, как выцветшая, а потом, спустя годы, призналась, что наложила бы на себя руки, если бы не Надя. Пожалуй, это не совсем те откровения, которые нужны вчерашней школьнице. Бабушка продержалась немного дольше, пережив дедушку на шесть лет, пока ей не стало плохо сердцем: она умерла за какие-то ничтожные пятнадцать минут, потом сказали – не мучилась, быстрая и лёгкая смерть, внезапная коронарная, такое случается с ишемическими больными. Хороший исход, вот только Надя всё равно рыдала по ночам.

Отец однажды не вернулся из леса.

Мама спилась.

Надя трусливо уехала.

Так себе надежда из неё вышла.

Спустя сутки на Перми II, всё такой же серобетонной и синестеклянной, Надя пересела на электричку: едва успела, замешкалась сначала с багажом, потом – встряла в очередь на кассе за билетом, являвшим собой чек, тут же смявшийся в нервозно трясущихся влажных ладонях, затем – с покупкой бутылки воды и чебурека, который то и дело норовил выскользнуть из целлофанового пакетика, чуть не получила по косе от автоматических дверей, но, как ни странно, выхватила себе место у окна.