Читать онлайн Алиса Горислав - Осиновый человек

Деньги неумолимо заканчивались.

Последние два месяца Надя тухло и бесцветно следила за тем, как стремительно таяли накопления на карте и уменьшались рублёвые числа на счёте, рассылала веерно резюме и сжималась от ужаса каждое двадцать пятое число, в день оплаты аренды; положительных откликов не приходило: кризис, как-никак.

Надя завернулась тревожно в вязаный плед. Снова похолодели руки, снова затрясло мелкой дрожью, снова застучали зубы; она крепко зажмурилась, да так сильно, что разболелись глаза, но это не помогло. Слёзы душили, разболелась голова, хотелось только истлеть под пледом и никогда боле на люди не показываться, ни с кем не разговаривать, ничего не видеть, не слышать и не знать, не существовать больше; она потеряла работу, молодого человека, перспективы, ничего не могла найти, никому она не нужна и неинтересна, работы нет, деньги все истратила, лишь бы была крыша над головой, ничем к бьющим по психике двадцати шести не разжилась. Ни ипотеки, ни семьи, ни кошки, ни друзей, одни сплошные бывшие уважаемые коллеги, – она осталась одна в огромном душном городе.

Мысли зациклились. Надя плакала, отчаянно и навзрыд, будто слезами можно делу помочь; и рыдала, пока не высохли глаза, а горло не защипало сухостью. Голова заболела только сильнее; слепо пошарив по тумбе, она нащупала полупустой блистер и запила таблетку тухловатой водой из смятой пластиковой бутылки, забившейся между стеной и кроватью, не заправляемой уже как месяца полтора. Печальное зрелище, должно быть, подумалось смутно Наде, и ей опять стало себя настолько жалко, что глаза защипало слезами.

Срочный договор аренды заканчивался уже через две недели. Продлить его денег не хватало, работу она так и не нашла, держаться ей не за что – так стоило ли оставаться вовсе? Может, вернуться домой? От этой мысли, такой простой, очевидной и закономерной, Надя на миг перестала дышать. Вернуться – и признать, что полностью провалилась в попытке перебраться в город побольше? Вернуться – и признать полный крах карьеры, о котором до сих пор не сообщила родным, пусть и таким родным, седьмой воде на киселе, которых дважды год поздравляешь с Новым годом да с днём рождения и которые робко присылают тебе небольшую денежку на праздники, но всё-таки таким важным? Вернуться – чтобы что? Чтобы отказаться от всех удушливых амбиций, чтобы потерять остатки мотивации, чтобы сдаться? Чтобы тихо истлеть в неизвестности, чтобы отказаться от любой борьбы, чтобы выбрать наконец себя, а не бесполезные трепыхания? Чтобы пожить без привычных денег и без пафосной, иссасывающей душу работы?

Надя вдохнула, выдохнула, постаралась успокоиться, пусть плечи ещё дрожали от рыданий, а на лице застыли, стягивая кожу, гадкие слёзы. В такие моменты лучше всего сначала дать себе выплакаться, чтобы потом не затрястись в самый неподходящий момент, а уже потом думать, анализировать, рефлексировать и составлять планы, взвесив все за и против. Проплакаться-то она проплакалась, похоже, и больше не хотелось, да и как бы ни силилась, а слёзы не шли, так что теперь можно позволить себе притормозить цунами боли, дурных воспоминаний и самокопаний и подумать чуть более рационально. Чтобы дать голове проясниться, Надя вышла на балкон и раздвинула окна.

Крохотная каморка, по недоразумению и гордо названная в объявлении на авито квартирой-студией, с таким трудом найденная за неделю, чтобы очухаться после расставания с Сашей, сдаваемая для лиц без животных, детей и вредных привычек, выходила окнами на юг. Вид с тринадцатого этажа открывался чудесный: на соседнюю многоэтажку, где за зашторенными окнами мелькали силуэты людей, чьи жизни Надя любила порой додумывать; на пыхтящую котельную с полосатыми красно-белыми кирпичными трубами, непростой и прихотливой зимой жутко гудевшую и наверняка обеспечившую работягам потные смены; на двор, заставленный разноцветными машинами, отсюда совсем маленькими – белых было ровно сорок две, она посчитала; на пробежавшего тенью дворового кота, чьего имени она так и не узнала; на огни ЗСД и Кировский район; на школу с полем, где всегда до глубокой ночи гоняли в футбол; на приземистые серые хрущевки: в некоторых из них светились фиолетовым окна, а на подоконниках угадывались силуэты рассад.

С сожалением Надя провела ладонью по узкому, гнущемуся от каждого прикосновения подоконнику: на таком растения не вырастить, хотя она всегда мечтала о саде – и в юности у неё были свои яблони. Интересно, что с ними стало теперь? Засохли, небось, или превратились в позорные дички с кислыми крохотными плодами, размером не больше сморщенной рябины; и на вкус столь же дрянные наверняка, как и на вид. Первая яблоня плодоносила, впрочем, скверно: плоды нарождались совсем уж несуразные, такие разве что в компот закинуть ради кислинки на кончике языка, но когда Надя взялась за работу, как умела, и постепенно из крохотных убогих недоносков цветки новых яблонь, скрещенных с приличными родичами, завязывались в зелёные наливные яблоки, безупречно кислые, маменьке на радость и на варенье.

Прикрыв глаза, Надя на мгновения забыла и про ползущий по коже ветерок, и про дрянной климат, и про все неурядицы – и вспоминала, вспоминала, не в силах насытиться памятью; лишь когда стало так зябко, что чихнула, Надя очнулась – с твёрдым намерением вернуться домой, а там уж как-нибудь выкарабкается. Доехать денег хватит, отыщет какую-нибудь удалёнку неприхотливую – а там уже и развернётся, обязательно сдюжит, придумает что-нибудь, исхитрится, выползет и снова хорошо заживёт, насколько вовсе то возможно. Всегда получалось – ну, всегда, кроме сегодня. Не зря всё-таки исправно платила за доставшийся в наследство дом и просила соседей присмотреть, чтобы дурного не приключилось.

Медлить она больше не хотела – и принялась складывать в сумку и маленький синий чемодан нехитрые пожитки: многого нажить не успела, а большую часть места и вовсе заняла старая, но до сих пор ладная зимняя куртка. Синий шерстяной свитер без рисунка; тёплые подштанники; голубое платье с рукавом до колен, купленное на последние деньги после приезда в Петербург, какое она надевала в офис первое время и на тимбилдинги; крепкие кожаные ботинки с меховой прослойкой, дорогие, брала на первую зарплату; флакончик самодельных духов с мягким цветочным ароматом; серебряные серёжки, семейное наследство, и потускневшее со временем зеркальце в деревянной оправе, сделанной отцом; плед с орнаментом, связанный мамой; чашка с трещинкой, подаренная Настей, когда они в слезах прощались после школы, чтобы больше никогда не встретиться; маленький фотоальбом с семейными фотографиями, который Надя старалась не открывать лишний раз; ноутбук, купленный в кредит, старый и с потёртыми клавишами, небольшой, но всё ещё рабочий; зарядка с перемотанным скотчем проводом; тонкие проводные наушники и древний usb-плеер, похожий на фиолетовую флешку и с ретро-экранчиком, но зато отменно держащий заряд, в отличие от смартфона; пухлая записная книжка, в которой всегда каким-то чудом находилось ещё немного места для записей и в которую Надя подкладывала листки и блокноты; ключи от дома с осиновым брелком – папа сказал, чтобы она носила его на счастье, и она следовала совету; паспорт, где Надя выглядела ещё радостной и полной надежд, трудовая книжка с записями о местах работы, один взгляд на какую не приносил радости, билеты на поезд в Петербург из Перми и тот самый билетик на электричку из Ягбора в Пермь.

Всё не так плохо, пыталась убедить себя Надя, пока надраивала окна и пол.

Всё не так плохо, пыталась убедить себя Надя, пока утрамбовывала сумку.

Всё не так плохо, пыталась убедить себя Надя, пока покупала билеты.

Всё не так плохо, пыталась убедить себя Надя.

Всё не так плохо.

***

Поезд отправлялся днём с Ладожского вокзала и шёл сутки и ещё четыре часа до Перми. Кажется, на самом деле сверху стоило приплюсовать ещё сколько-то минут, но Надя, забившись на верхнюю боковую полку плацкарта с пакетом детских пюре, парой бутербродов в фольге и двумя литровыми бутылками воды наперевес, старалась лишний раз не раздумывать над столь приземлёнными вещами, да и эти минуты, откровенно говоря, погоды уже не делали.

Лежать на узкой койке, как в гробу, только с колючим тонким матрасом и постельным бельём, не шевелясь, не дыша и по возможности лишний раз не слезая, чтобы потом не карабкаться обратно, целые сутки – значит, стоит поспать часов десять-двенадцать и наспаться всласть перед до унылого сидячей поездкой до Ягбора на дребезжащей электричке, делающей остановки в столь живописных и людных местах, как тысяча четыреста семьдесят восьмой километр, где вместо станции – треснувшая бетонная плита, а выходила там обыкновенно разве что пара старух, направляющихся с ветхими корзинами и дряхлыми вёдрами тут же в лес с неумолимой уверенностью атомных ледоколов, вспарывающих Арктику. Куда они шли, Надя никак не могла сообразить; а когда спрашивала отца или маму когда-то настолько давно, что казалось неправдой, те разве что плечами пожимали – дескать, сами понятия не имеют, а приставать к незнакомцам с глупыми расспросами Надя опасалась: не хотела из скромности тревожить чужаков по пустякам, так что вопрос и повис в воздухе. Пускай следуют они, куда намеревались, ей-то что за печаль?

Оторванная беззвучными наушниками от мира вокруг, Надя не спала и не дремала, но вслушивалась в разговоры и глотала слюну от всего того вороха вкуснейших ароматов, что вился в вагоне: крепкого чёрного чая с сахаром, варёных яиц, хрустких солёных огурцов, копчёной курицы, купленных на вокзале чебуреков, жирных от масла, бутербродов с колбасой и на редкость вонючим сыром, тем самым, от которого всегда мутило, химозного мороженого, перехваченного у ближайшей проводницы; и о чём только ни говорили, чем только ни занимались.

Две девушки, которые едва успели забежать в поезд с тяжёлыми на вид сумками наперевес и одну из которых точно звали Настя, ехали с книжной ярмарки и возвращались домой в Вологду; они обсуждали и книги, и встречу с писательницей, чьего имени Надя не расслышала, после чего плавно перешли на работу, на какую, конечно, возвращаться после таких чудесных выходных совсем не хотелось, пошептались про учёбу второй, не-Насти, затем и вовсе замолчали ненадолго, а потом принялись полоскать кому-то кости, и на этом моменте Надя слушать перестала.

Говорил по телефону негромко мужчина с женой, и единственной причиной, почему Надя вовсе смогла различить хоть пару слов, было то, что мужчина сидел на нижней полке. Сказал, что скучает, но совсем скоро приедет, ведь, как стало понятно по разговору, выходить ему в Череповце, а от Питера – рукой подать.

Старушка сделала замечание мужчине, который, обедая, рассыпал соль на столик, чтобы он, мол, бросил соль через левое плечо и поплевал или хотя бы по дереву постучал, но мужчина стоически проигнорировал, а после, когда вставал, со всего размаху впечатался лбом в верхнюю полку и аж зашипел, лишь чудом не перейдя на мат. Старушка надменно хмыкнула и лучилась самодовольством, но комментировать уже не стала и уткнулась в сканворд.

Ехал и студент с лоснящейся черепаховой кошкой, мирно свернувшейся на верхней полке, пока хозяин, скрывшийся под наушниками, что-то старательно писал в тетради; и что там, интересно – конспекты по лекциям, которые срочно скоро сдавать? Или первый рассказ, какой не доверишь бездушному белому листу ворда, но хочешь писать чернильными буквами? Или дневник настроения, затребованный психотерапевтом? Кошка порой ленно приоткрывала глаза и наблюдала, как хозяин старательно вычерчивает глупые какие-то свои, невнятные каракули, а после – столь же медленно глаза закрывала и погружалась в дремоту вновь.