Осколки голограммы - страница 18
В интерпретации Чуковского поэт и «дорогая француженка» говорят на разных языках (что подчеркивается языковым барьером), а кульминацией их духовной разобщенности в изложении Чуковского предстают весенние события 1866 г.:
«Когда в апреле 1866 года он прочитал в Английском клубе свою знаменитую Муравьевскую оду и в отчаянии воротился домой, Селина была тут же, в тех же комнатах, но что она могла понять в его горе?.. Вряд ли он даже рассказал ей, в чем дело.
Тотчас после Муравьевской оды – через три или четыре дня – он решил уехать с Селиной в Карабиху. Состояние духа было у него мрачное, но единственно, чем проявила себя Селина в эти тяжелые дни, было высказанное ею желание, чтобы в Карабихе развели резеду. Резеда была ее любимым цветком.
Резеда! Нужно только представить, что делалось тогда в Петербурге: муравьевский террор, все население в панике, на Некрасова обрушилось тяжелое горе – закрыли его любимый журнал, над которым он трудился столько лет. Но Селине нужна резеда» (Чуковский: 18).
Чуковский предлагает почти памфлетное освещение образа этой женщины. Изначальные материальные устремления Лефрен не исключают последующих перемен в ее отношении к Некрасову. Просьба Некрасова в письме к брату Федору о резеде не означает, что это было «единственное», чем Селина себя «проявила» в дни его отчаяния. Возможно, она была не в состоянии оценить значение Некрасова для русской поэзии и культуры. Однако ее слова: «нет на свете ни одного мужчины, который тебя стоит – вот мой опинион», – если исходить из предположения о ее искренности, свидетельствуют о том, что, пусть и далекая от литературы, ее «оценка» своего друга была самой высокой.
Таким образом, как будто бы с точки зрения фактов биографии есть основания дать положительный ответ на вопрос о прототипе «жены» героя стихотворения «Суд». Но такой ответ дан не будет. Художественный образ «жены» лишен всякой конкретики, а точнее – нет и образа. «Жена» появляется в стихотворении в сущности только ради риторической фигуры:
Возможно, Лефрен действительно умела хоть отчасти облегчить Некрасову тяготы существования. Вполне вероятно, что ее признания искренни. Есть основания предполагать, что и Некрасов оценивал эти отношения как более значимые, нежели «торговая сделка. <…> она – расчетливая буржуазка, полупродажная женщина, он – трезвый, пожилой, без иллюзий. Все было до ужаса просто» (Чуковский: 20–21). Процитированное письмо к сестре 1869 г. позволяет предполагать заметную эмоциональную зависимость Некрасова от отношений с этой женщиной: он стремится уйти, чтобы не «завязнуть» в них. Но из поэзии Некрасова трудно вынести сколько-нибудь ясное представление об этой женщине или об этой «сердечной истории».
Напрашивается еще одно не-сближение между тем, что мало-помалу проясняется в нашем представлении об этой женщине, и поэтическим опытом Некрасова.
В 1871–1872 гг. Некрасов пишет поэму «Русские женщины». Собирая материал для поэмы, он, в частности, в апреле – мае 1872 г. знакомится с князем М. С. Волконским, и тот по просьбе поэта в течение трех вечеров читает ему «Записки» своей матери, М. Н. Волконской, тут же переводя их на русский язык (IV: 575–576). Слушая «Записки», Некрасов сделал конспективные записи, в числе которых есть следующая:
Похожие книги
