Мне хотелось прочитать что-нибудь простое и правдивое о жизни таких же людей, как я. О том, как они думали и чувствовали – вдали от лозунгов, героизма и вечного самопожертвования. Казалось, найти подобную литературу не должно было составить труда, но это было совсем не так. Книг вокруг была масса – библиотеки так и ломились ими. Но несмотря на это читать всё равно было нечего.
Как то раз мать посоветовала мне прочесть „Крутой маршрут“ Евгении Гинзбург. Я прочитал и эта книга произвела на меня огромное впечатление. Она была мощным и шокирующим повествованием об условиях жизни женщин в советских лагерях второй половины тридцатых годов. История, рассказанная Гинзбург, нисколько не походила на всё то, чему нас учили в школе.
Мне захотелось узнать больше о репрессиях и тайном прошлом моей страны. И скоро я с головой ушёл в поэзию и прозу Варлама Шаламова. Ребёнком его книги стали для меня настоящим откровением. Мир Шаламова был миром человека, потерявшего всё до конца, брошенного властью в одиночество и холод Колымы, и он тронул меня до глубины души.
Те книги, что я читал, приоткрыли завесу в прошлом того общества, что меня окружало, и скоро я начал видеть всё в новом свете. Впервые я начал по-настоящему задумываться о степени страдания тех людей, на чьих костях была построена индустриализация в моей стране. И чем больше я узнавал о принудительном труде, ссылках и расстрелах, тем больше поражался тому, как мало об этом говорили.
Долгое время темы лагерей в моей школе никак не касались, будто их и не существовало. Репрессии обходили молчанием – словно миллионов жертв и в помине не было. И лишь в старших классах, когда климат в стране уже поменялся, стали наконец признавать, что „перегибы“ и „чистки“ всё-таки были. Я с удивлением смотрел на нашу учительницу истории и других и то, как уклончиво они всё это описывали.
Во всём этом было что-то бесчестное и постыдное. Все эти годы учителя дурачили нас, скрывая от нас наше прошлое, а теперь – когда можно было наконец говорить правду, даже сознаться толком не могли.
Слово „перегибы“ отдавало трусостью, а „чистки“ подразумевали, что с людьми было что-то не так, и от них нужно было избавляться как от грязи на одежде. Ни у кого не хватало мужества признать, что КПСС подавляла свободу и десятилетиями убивала людей на завтрак, обед и ужин, а потом, прикрываясь красивыми словами, уверяла всех, что всё это делается для блага народа.
Учителя были готовы говорить о чём угодно, но только не о том, что было по-настоящему важно. Никто не говорил о том, каким образом Сталину удалось захватить власть в партии. Никто также не говорил о ГУЛАГе и том, как годами подавлялась оппозиция и инакомыслие. И какой жуткой ценой был достигнут тот гигантский скачёк в развитии, которым всё так гордились.
В моём детстве неприятных моментов истории было принято не касаться. Почти никто из нас не знал о событиях в Катыни, массовом расстреле рабочих в Новочеркасске, Голодоморе на Украине и масштабах радиации в Чернобыле. Никто – в особенности из детей – не догадывался о том, что советский режим творил в центральной и восточной Европе. На уличных транспарантах моего детства пестрели надписи „Миру – Мир!“ И пока мы смотрели по сторонам, разглядывая красивые флажки, война в Афганистане уже давно шла полным ходом. Количество жертв в ней уже давно перевалило за миллион.
