Когда Овид вернулся от родителей, он востребовал компании брата за чашкой кофе – третьей по счету для Арана за тот вечер – и долго рассказывал ему о семейном обеде.
– …и она на школьную ярмарку все-таки его сделала! Ты представляешь? Все там всякие макеты домов выставляли, цветы и фрукты в корзинах, а наша Руви выставила слепленную из теста фигуру Франкенштейна! Говорят, он здорово там смотрелся. Эх, я не видел! Вот если бы не твои задания и рефераты, ты бы смог сегодня со мной поехать…
– М, учеба есть учеба.
– Да, папа сказал, что правильно, что остался делать домашнюю. Только ведь недавно с прошлыми долгами разобрался еле-еле. Уж новых точно нам не надо.
– Нам? Кому это, нам?
– Ну, я имею в виду, – усмехнулся Овид, – ну, ты понял.
Овид посмотрел в окно, и на фоне белой стены его профиль прорисовывался как идеальная модель для художника. Кудрявые черные волосы обрамляли, как венок, его греческо-еврейское лицо, большой нос с легкой горбинкой выступал вперед, и его кончик сиял отблеском от кухонной лампы. Аран представил, как яростно бы художник исчерчивал карандашом лист бумаги, пытаясь передать его густые брови, наползающие на черные глаза с ярким блеском.
– Ты, кстати, новость пропустил одну сегодня, – вывел его из раздумий Овид, который все еще смотрел в окно. – То есть, это не совсем новость, так, планы на жизнь. Мою.
– Что такое? – спросил Аран, переводя взгляд с его носа на его левый глаз, который был ему виден в профиль.
– Ну. Мы с Мари подумываем в будущем начать жить вместе. Вот…
Аран наморщился и слега наклонил голову, пытаясь обратить взгляд брата на себя:
– То есть… что, она сюда переедет?
Овид чуть растянул губы и наклонил голову, подбирая правильные слова:
– Нет. Это значит, что я, скорее всего, когда-нибудь съеду.
Аран почувствовал, как холод неожиданно обдал его тело, а затем резко сменился волной жара. Овид сейчас посмотрел на брата:
– Это еще, конечно, не решено, но я подумал, что лучше я скажу тебе сейчас, чтобы потом, в будущем, такого сюрприза не было. Чтобы ты был готов.
Все, что Аран смог подобрать в качестве реакции, был лишь короткий понимающий кивок. На самом деле он даже думать об этом не хотел. Что ждет его: поиск однокомнатной квартирки, которую он все равно не сможет потянуть? Или еще хуже: возвращение к родителям домой?
Не желая ни говорить, ни думать об этом, Аран оправдательно объяснил брату, что учебы еще невпроворот, поставил чашку в раковину и заперся в своей спальне.
Он злился, что все негативное в его характере: его беспредельное чувство вины, его страхи того, что выхода нет, его неспособность найти точку соприкосновения с близкими людьми, которые отдаляются все дальше и дальше – въелись в его сущность настолько глубоко, что какой-то фразы, какого-то намека на будущие перемены хватает на то, чтобы затмить в нем все то малое, но светлое, что он нашел в своей жизни. Он вмиг потерял интерес к своим увлечениям, вернее сказать, к своему единственному, но как раз потому крайне ценному увлечению музыкой, понимая, что не может оценить ни ноты, пока внутри него трепещется боязнь неизбежных перемен.
Чувствуя потребность отвлечь себя хотя бы на несколько часов, только бы лишь облегчить тяжесть необоримой давящей ноши где-то в районе груди или даже в горле, он уже на следующий день словил в кафетерии Сима, спросив о его планах после занятий до вечера.
