Аран теперь был серьезен. Он промолчал, но Кристин, похоже, и не ждала ответа.
– А сейчас пора домой спать! – подытожила она. – Завтра хоть и суббота, но она уже, между прочим, наступила!
Так у Аран впервые в жизни появилось «любимое занятие», если не брать в расчет футбол, которым он просто болел, будучи мальчишкой. Несколько раз в неделю он после работы появлялся в баре, но одиночеству с пивом за стойкой теперь он стал предпочитать компанию «хорошей музыки» в окружении раскрытых книг и разложенных по полу пластинок. В первые дни он лишь читал и прислушивался к музыке в зале. Время от времени в комнату заглядывала Кристин, чтобы кинуть отрывистое: «Это Энгельберт Хампердинг, «Тень твоей улыбки». Эстрада!» или «Фрэнк Синатра! «Когда мне было семнадцать»! Ух, обожаю его!» или что-нибудь подобное и снова скрывалась за дверью, будто ее и не было вовсе. А на день третий или четвертый ему стало настолько комфортно в этом музыкальном раю, где никогда до этого не бывал, что он стал с собой приносить бутерброды и лишь заказывать у Яна кофе. И, сидя или даже лежа прямо на полу, жуя бутерброды с кофе, он листал энциклопедии в поисках красочных картинок или интересных фотографий, слушал музыку часы напролет и чувствовал себя как дома. Даже лучше. Так он не чувствовал себя нигде.
Однажды Кристин поставила ему Эллу Фитцджеральд с ее «ушедшим мужчиной». После первого прослушивания песня ему не понравилась. И даже больше: он пребывал в смешанных чувствах, с остаточным шоком ошарашенно переживая отголоски последних аккордов. Его сознание, будто, заполнили взбитой смесью из отвращения и изумления, и оно отказывалось принять такую пищу, пытаясь отторгнуть незнакомую субстанцию. Аран не мог даже назвать песнью эти до неприличия растянутые завывания убитой горем женщины от смерти своего мужчины, бросаемые от низких до высоких нот на одном единственном дыхании. Когда Кристин заглянула к нему, он сидел с широко открытыми глазами, смотря в неопределенную точку в стене, и только вымолвил невнятное:
– Я не понял ничего.
Тогда, на удивление посетителям в зале, она поставила эту песню второй раз, специально для Арана. Он, слушая ее с закрытыми глазами, уже не разделял на ноты и не вдумывался в скелет мелодии. Он просто пропустил композицию через себя, через каждый свой нерв, через каждую клетку, и прочувствовал каждый стон отчаяния и боли старого человека, который говорит о своем неумолимом горе. После этого он мог слушать только одну эту песню Эллы Фитцджеральд «Моего мужчины не стало» снова, и снова, и снова, впадая в гипнотическое состояние под звуки скрипок и виолончели, не в состоянии наслушаться вдоволь.
Музыка отвлекла его. Захватила его сознание в той части, где не можешь разорваться между вечными трагедиями и позволением вдохновению поглотить твое существо – где нужно выбирать. Аран был неспособен одновременно и цепляться за свои мучительные самобичевания и переживания, и пытаться держаться на плаву маленьких жизненных радостей. Музыка его увлекла. Во время своих исследовательских открытий новых звуков, новых человеческих голосов, новых музыкальных построений он по-настоящему забывал про «мир за этими стенами», лучшее определение которому было бы «мир за этими звуками».
Стоя у стен университета, раскуривая сигарету, теперь в его мысли, помимо плохих предчувствий от предстоящей учебы, еще короткими вспышками вкрадывались отдельные ноты нераспознанных мелодий, и все будто немного преображалось.
