– Мы все-таки одолеем этот город, Лизка, – сказал погрустневший Борис. – Все у нас будет: и дом, и дети… Ну, славу я оставлю тебе – мне она не нужна.
Лиза молча улыбнулась и пригубила мартини.
Москва была предметом детской влюбленности Лизы Дубковой. Ранним жемчужно-серым утром, когда подмосковные деревья стоят по пояс в туманах, просыпалась она в качающемся вагоне от сладкого ощущения близости необъятного, несказанного, долгожданного. Москва коммунистическая, пыльная и блеклая по сравнению с Москвой нынешней, мнилась маленькой Лизе чудесным сказочным градом с царскими куполами, неисчерпаемостью улиц, переулков, магазинов, редкостных лакомств и игрушек. В Лизиных воспоминаниях не было лета. Столица запечатлелась в голубовато-белом ореоле метелей и была в точности такой, как на советских новогодних открытках: с крупными снежинками и темно-сапфировым небом, в котором пронзительно горели тяжелым рубиновым пламенем кремлевские звезды. Еще легла на сердце московская осень – смесь серых и рыжих оттенков, бурные листопады в старых районах, где бесприютно мокли под грузным стальным небом разросшиеся деревья. Москва вспоминалась фрагментами – не Красной площадью и парком Горького, а все больше жесткими прямоугольниками спальных районов, скрытых за снегопадом и облетающей листвой. Лиза приезжала в столицу так часто по одной грустной причине: обострение астмы требовало серьезного лечения, а лучшие врачи, как и все остальное, обитали в Москве. Остановиться было не у кого, они с мамой мотались по гостиницам на окраинах, где им почти всегда отвечали, что мест нет. Но мама с ее искренними глазами, бриллиантово переливавшимися от сдерживаемой соленой влаги, внушала москвичам доверие. Лиза помнила выстланный поземкой путь к многоэтажке в Беляево, каких-то детей в квартире, свет в стеклянной двери и – сквозь сон – тихую мамину беседу с дворником детской больницы, пустившим их переночевать. Потом была Анна Павловна – интеллигентная седая старушка, у которой мама совершенно бесплатно жила, пока Лиза лежала в стационаре. Были еще какие-то добрые, неведомые ей люди, помогавшие маме, но сама Лиза существовала в другой реальности – в палате детской больницы имени Русакова, той, что по соседству с тюрьмой Матросская Тишина. Как-то раз на ее долю выпало немного праздника: после ужина она забрела в темный конец больничного коридора и долго стояла у окна, наблюдая, как вспыхивают и гаснут разноцветные искры октябрьского салюта. С годами астма отступила и почти не тревожила Лизу, а воспоминания о салюте – остались.
Однажды они с мамой посетили Птичий рынок, куда Лиза так долго рвалась. Официальным предлогом был выбор ошейника для спаниеля Шумки, оставленного дома на попечении отца. В неописуемом восторге бродила Лиза среди рядов с аквариумами, клетками, в которых томились птицы и грызуны, среди детских манежей и картонных коробок, откуда с визгом лезли дурашливые щенки всех размеров и мастей. Внезапно на них кинулась огромная кавказская овчарка, привязанная к столбу. Укусить не успела, но оставила на маминой руке небольшую кривую царапину. Хозяйка собаки, крупная дама с сигаретой и претензией на светскость, равнодушно пихнула овчарку жирной ногой, а мама, женщина с повышенной мнительностью, потребовала у дамы справку о том, что псина привита от бешенства. Справку она так и не увидела, пришлось верить хозяйке на слово. Но что-то не давало маме покоя, она ходила по рынку кругами и неизбежно возвращалась к столбу с кавказской овчаркой, где вновь звучал вопрос о прививке. После третьего подхода дама закатила глаза, манерно выпустила в небо облачко сигаретного дыма и произнесла пренебрежительно
