Остров бабочек - страница 39

Но и с таким снаряжением моё лежание нельзя было в полной степени назвать комфортным (вам когда-нибудь приходилось лежать в ящиках старых сеялок?), но краса летней ночи нивелировала всякое физическое неудобство. Тем более металлический корпус был погнут и подбит таким образом, чтобы членам тела создать по возможности сносное пребывание в этом сельскохозяйственном устройстве, чтобы можно было беззаботно лежать и думать о вселенной, бесконечных пространствах, сингулярности, теории Большого взрыва и т. п. Мне даже пришла мысль, что ящик сеялки специально готовили для подобного праздного времяпрепровождения. В правильности этой мысли меня убеждало и то, что на дне лежал кусок фанеры. Любит, ох, любит наш брат обустраивать лежанки в самых, казалось бы, непригодных для этого мест. Это могут быть и сопла самолётов, и худые чердаки, и канализационные трубы, или, как теперь, сельхозтехнические средства.

Улёгшись в сеялке, поместив голову на будто кувалдой отбитую вмятину и крестообразно высунув из ящика ноги, я медленно курил, и мысли мои были спокойны, величественны и мудры, как у всякого, кто беседует один на один с ночью, невольно становясь свидетелем её интимных тайн. Иногда со стороны шоссе доносился шум несущихся машин. Но это не вносило дисгармонию моё душевное состояние. Всё хорошо. Отлично. Мир имел форму идеальной завершённости, в которую можно было отлить прекрасную античную статую, неважно какую, мужскую или женскую, всё это зависит от пристрастий. Прошлого же не существовало. Только – настоящее. Это было тысячу лет назад, Так давно, что забыла ты (Георгий Иванов).

Всё хорошо было ещё и потому, что у меня начался отпуск. На два месяца государство с его социальным заказом я мог послать к чёртовой бабушке^>30. Теперь я никого не должен поучать, воспитывать, нянчить. Фрекен Бок права. «Ах, какая мука – воспитывать!». Трудное это дело, когда осознаёшь, что ты к этому абсолютно не способен. Меня бы кто поучил, повоспитывал! А то всё книги, книги. Плиты мёртвых знаний, до сути которых самому нужно докапываться. Нашёлся бы какой-нибудь Аристотель, который вживую поделился бы со мною своими энциклопедическими знаниями. Прогуливаясь со мною, допустим, не возле Ликея (Λύκειον) среди кипарисов, платанов и миртов, а под окнами нашего медучилищного общежития рядом с берёзами, где наши штиблеты наступали бы не на листья платана, а на использованные презервативы, – о чём бы, интересно, он мне рассказывал? О четырёх причинах? О Боге как перводвигателе? Об энтелехии? Об акте и потенции? Может быть, колупая носком своей штиблеты (пардон, сандалии) странный резиновый предмет, похожий на здорового мутирующего глиста, наверняка о потенции что-нибудь да загнул.

Пускай далёкие звёзды и заставляют размышлять о вечном, строгом целомудренном, но всегда, в конце концов, по закону истечения эманации (сугубо духовное понятие!) возвращают нас на грешную землю. Ведь не случайно молоденькую дурочку мы обрабатываем сначала разговорами о небесных предметах. Приводим (заводим) её восторженную, романтическую, ближе к ночи на какой-нибудь луг. А тут как раз и опускается ночь, тёплая, бирюзово-ясная, манящая своими скоплениями, дырами и Магеллановыми облаками. Бесцеремонно тыча пальцем во все эти галактики, разделённые какими-то чудовищными парсеками, и в Млечные пути, таящие в своих недрах брюхоногих или членистоногих братьев по разуму, мы, не отягощаясь кантовскими парадоксами, будем ей просто, как само собой разумеющееся, называть планеты и созвездия. «Видите вон то скопление? Классно? Это Козерог. Через него сейчас проходит Юпитер. А вон обратите внимание на ту красненькую звёздочку. Это… правильно, моя киска, Марс. А теперь поверните вашу хорошенькую головку вон туда. Это планета любви Венера». Потом мы покажем ей, с соответствующими мифологическими справками, Сириус, альфу Большого Пса. Потом Арктура, альфу Волопаса, Антарес, Альдебарана (– Какого барана?—Не перебивай, детка) и многое другое. И не важно, что Антарес и Альдебаран летом не видны, для милой девушки всё одно, лишь восхищённо хлопать глазами на блестящие штучки, будь они на небе или в кошельке, да находиться рядом с человеком, который ради неё может прыгнуть с Бруклинского моста прямо в Темзу. А мы тем временем будем продолжать в том же духе: Вега, Алькор, Мицар, Гемма, Фомальгаут. И убаюканная этими сладкоречивыми названиями, под наш воркующий голос, она клюнете раз, второй, и, склонившись к нам на плечо, всхлипывая, как ребёнок, заснёт. А мы нежно-нежно подхватим её и, лихорадочно осматривая, где поблизости кусты или стожок… Ой, как это мелко, пошло, гадко. Не нужны мне эти мерзости. Не нуж-ны!